С лета восемьдесят шестого и по весну восемьдесят восьмого, с момента, когда они бросили вызов сопротивлению родителей Бины и объединились, Ландсман тайком пробирался в дом Гельбфишей, в постель дочери семейства. Каждую ночь, если только они предварительно не поцапались, а иной раз и в разгар ссоры, Ландсман влезал по водосточной трубе наверх, где его поджидало незапертое окно. Перед рассветом Бина отсылала его прочь тем же путем.
В этот раз путь наверх оказался куда труднее и занял уйму времени. На полпути, как раз над окном столовой мистера Ойшера, с ноги соскользнул левый башмак и улетел в недра заднего двора. Небо над головой выкинуло звезды, сквозь сухие подоконные цветочки и развалины соседских шалашиков-суккот мерцали Медведицы. Ландсман взял реванш за потерю башмака, разорвав брюки об алюминиевую скобку, свою давнюю противницу. Любовная игра началась с вымакиваная крови на коже ландсмановской лодыжки, меж пятен-конопатин и островных зарослей волос.
В узкой кровати пара стареющих евреев склеилась, как страницы альбома. Ее лопатки вдавились в его грудь. Его коленные чашечки вложились в ее влажные подколенные ямки. Губы его шевелятся возле замысловатых завитков ее ушей. А часть Ландсмана, вмещавшая и символизировавшая его одиночество, внедрилась в чрево начальства, на котором он был дюжину лет женат. Хотя, говоря по правде, напряжение источника пониженное и нестабилизированное, чихни Бина хорошенько, и нет контакта…
– Все время, – мурлычет Бина, – два года.
– Все время… – вторит Ландсман.
– Ни разика…
– Ни разу…
– Тебе было одиноко?
– Еще как.
– Тоскливо?
– Тоска глухая. Но не такая, чтобы отвлекаться на какую угодно юбку, чтобы чем угодно скрасить одиночество.
– Случайные связи только ухудшают состояние.
– Тебе видней.
– Ну… трахнула я пару мужиков в Якови. Если ты этим интересуешься.
– Странно, – говорит Ландсман, поразмыслив, – но не интересуюсь.
– Двоих или троих.
– В докладе не нуждаюсь.
– Ладно-ладно. Проехали.
– Самодисциплина творит чудеса. Странно для такого анархиста, как я?
– Я сейчас…
– Сейчас? Идиотизм. Не говоря уж о неудобстве ложа. Да еще нога кровит, чтоб ее черти драли.
– Сейчас – я имела в виду одиночество.
– Шутишь? Какое одиночество! В этой койке как сардины в банке.
Он зарывает нос в копну волос Бины, вдыхает. Изюм и уксус, соленый дух вспотевшего затылка.
– Чем пахнет?
– Красным.
– Брось.
– Румынией.
– От тебя несет, как от румына. Волосатоногого.
– Я уже старикашка.
– А я старушонка.
– Волосы выпадают. По трубе не взобраться. Башмак уронил.