— А не в данный? — спросил Борцов. — Ранее в Дубках оккупанты появлялись?
— Так точно… Охотились на партизан.
— И, конечно, грабили?
— Последние крохи забирали. Теперь-то в Дубках разжиться нечем, да и немцы если и появляются, то только пленные и под охраной.
— То есть?
— Вчера партизаны провели целую партию военнопленных.
— Кто так сказал? — насторожился Борцов.
— Одна гражданка… Говорит, привели их с этой стороны, где мы находимся. У партизан оружие, а немцы с пустыми руками. Всю амуницию везли на повозке. Переночевали под открытым небом.
— По дворам шастали?
— Нет. Только те, которые немцев вели, словом, партизаны. Да и то не все, а одни их начальники. Продуктов насобирали — яичек там, сала, огурчиков малосольных, — и ушли.
— Куда ушли? В каком направлении?
— Точно доложить не могу, но та гражданка показала рукой на запад.
— Кто она, эта гражданка? — спросил Самородов.
— Да местная… — Кирдищев отчего-то чуточку смутился. Глаза его, обычно улыбчивые, с хитринкой, щурились, будто им что-то мешало смотреть. Продолжал он уже без прежнего запала. — Совсем молодая, солдатка, одним словом. Уверяет, муж ее второй год на фронте…
— Откуда же она взялась? Докладывали о стариках и старухах и вдруг — такая молодуха, — недоумевал Борцов.
— Разрешите подробнее? У крайней избы передал я коня солдату и пополз. Достиг изгороди, осмотрелся, как полагается… Изба не ахти какая, другие были подобротнее, а особенно одна, что поодаль, на отшибе. Натуральный терем-теремок. Одолел я, значит, дырявую изгородь, у порога. Приложил ухо к двери, слышу — поет. Жалостно так, тоскливо, но натурально, с душой. И только один голос, все время один. Тут я, понятное дело, осмелел. Рассчитывал тихонько войти, а дверь как на зло скрипнула. Вспугнул я хозяйку. Она этак кошкой за печь, не орет, но и не показывается. Еле выманил. Бледная, дрожащая, уселась на краю стула, сцепила руки. Жалко смотреть на нее — и хоть бы где, а то ведь в собственном доме! Вот до чего людей довели. Уставилась на меня какими-то незрячими глазами, рта раскрыть не может. Спрашиваю: «Одна?» Кивает. «Меня боишься?» Тоже кивает. «А знаешь, кто я?» Поглядела на мою пилотку, на звездочку, на погоны — и опять кивнула. «Так чего же ты боишься, чего только киваешь?» Ну, после этого заговорила, правда, кое-как, робко, но рассказала то, о чем я доложил… Верить ей можно, это я сразу почувствовал. Уж очень она жалостно пела, с душой.
— Что еще удалось узнать? — спросил Борцов.
— Разузнал у нее о том теремке. Живут там — опять же как в сказке — старик со старухой. Есть у них сынок взрослый. Ему, оболтусу, фашистов бить, а он эти годы дома околачивался. В последнее время пропадать стал, уйдет из хутора — и неделями его нет. А недавно и вовсе исчез, теперь они одни живут. К ним эти партизаны, которые пленных конвоировали, на постой заходили. Самый старший, начальник, так тот и ночевал в тереме. Странно… Люди они недобрые, старики эти, из богачей бывших, а партизан хорошо принимали, — с недоумением закончил старшина.