Он встал попрощался со мной и вышел, а вошедший за ним стражник ударил меня дубинкой в повздох так, что я выблевал большую часть ужина. После чего меня снова бросили в камеру.
* * *
Я немного очухиваюсь от дрёмы. В последнее время очень тяжело определится сплю я, или бодрствую. Сны перемежаются с явью и глюками, вот и сейчас мне кажется непонятно что. Тонкие маленькие ручки, торчащие с той стороны решетки и не могущие дотянуться до меня.
— Папа, папочка, — рыдание в голосе. Прости меня папочка, это всё из-за меня.
Пусть глюк, но какой правдоподобный, разве бы девочку артефакт пустили в подземелья самого закрытого ордена?
— Я с трудом улыбаюсь в кровь разбитым губами:
— Ну что ты, солнышко, ты здесь совершенно не причем.
Голос хриплый, сорванный воплями в тишине пыточной камеры. Несмотря на боль, руки с размозженными кистями, сами тянутся погладить и прижать к себе это маленькое чудо. Зря это я конечно, заметив руки голос давиться плачем, словно в рот засунут кулак. Я поспешно прячу руки за спину.
— Девочка моя, — хрипло каркаю я, — это жизнь, это моя профессия и я за нее плачу.
За стеной раздаются шаги, голоса и всё исчезает. Даже если это было видение — всё равно неплохо, но я почти убедил себя, что меня действительно навещала Непоседа.
* * *
Самое страшное это не то, что меня арестовали, самое страшное то, что меня забыли. И пусть ты понимаешь, что это может быть специальный ход, направленный, чтобы тебя окончательно сломить, но все равно становится напряжно. Я остался один в полной темноте.
Мне не давали пить и есть, возможно хотели, чтобы я умер от голода и жажды. Соломы кинули свежей. Но при такой влажности, она постоянно намокает, становиться рыхлой и грязной, и не фига не греет. Воды нет, еды нет, холодно. Ну попить я сообразил и начал поначалу облизывать стены, а потом оторвал тряпку от одежды, смотал её жгутиком и бросил один конец в чашку, второй закрепил в небольшой трещинке, пустив её по стене. Воду сгонял рукой на тряпку, а потом пил набравшийся конденсат.
С едой правда, не получалось долго. В последнее время мне не приходилось голодать, а теперь, сидя без еды я быстро приобрёл потерянную много лет назад стройность фигуры.
Если они потянут ещё немного, — думал я, — то с меня можно будет рисовать портреты святых подвижников, а никак не злых колдунов. Хотя, — опять рассуждал я, — чисто внешне они отличаются одеждой и выражением лица. Не зря же, по слухам, портрет Единого в верхнем храме писали с одного душегуба, у которого было такое кроткое выражение лица, что его трижды отпускали из зала суда, поверив его искренним.