врастающий в землю.
— Но у нас же нет музыки! — упрямлюсь я.
Он передёргивает плечами и подаёт мне руку.
— Значение музыки для танца сильно преувеличено! — заявляет он и притягивает меня к себе вплотную.
Теперь мы стоим грудь в грудь, тесно прижавшись друг к другу. Алекс настолько выше меня, что моя голова едва ему по плечо; я слышу, как бьётся его сердце — и этого ритма нам достаточно.
Но самое лучшее, что есть в этой усадьбе — сад позади дома. Узловатые ветви древних толстых деревьев образуют над головой сплошной полог, а внизу, под ним, простирается пышный ковёр давно не стриженной травы. Солнечный свет проникает сквозь древесный шатёр и там, где он пятнами ложится на траву, она кажется белёсой. В саду прохладно и тихо, как в школьной библиотеке. Алекс принёс с собой одеяло, и теперь оно всегда лежит здесь, в доме; когда мы приходим, то расстилаем его на траве, и валяемся все трое, иногда по нескольку часов — болтаем ни о чём, смеёмся без повода... Иногда Ханна или Алекс покупают немного еды — тогда мы устраиваем пикник. Один раз я стащила из дядиного магазина три банки колы и целую коробку карамели. От такого количества сахара в крови мы слегка одурели и принялись резвиться, как малыши, разыгравшись в чехарду, прятки и пятнашки.
Некоторые из деревьев в обхвате могут потягаться с водонапорной башней, и я делаю с Ханны несколько снимков, когда она, помирая со смеху, пытается обхватить одно из них. Алекс замечает, что эти деревья растут здесь, должно быть, уже много сотен лет. Мы с Ханной замираем. Ведь это значит, что они были здесь ещё до закрытия границ, до того, как поднялись заграждения и Болезнь была изгнана в Дебри. Когда он роняет это замечание, у меня сжимается горло. Хотелось бы мне знать, как оно всё было в те времена...
Однако по большей части мы с Алексом проводим время наедине, а Ханна прикрывает нас. После нескольких недель, когда мы совсем не общались, я вдруг зачастила к ней — хожу каждый день, причём иногда по два раза: один раз действительно встречаюсь с Ханной, а второй — с Алексом. К счастью, тётя не цепляется, наверно, думает, что так мы пытаемся наверстать упущенное за время нашей ссоры. Собственно, это совсем не далеко от истины и устраивает меня со всех сторон.
Не помню, была ли я когда-либо так счастлива, как в эти дни. Не помню, чтобы я даже мечтала испытать подобное счастье! Когда я говорю Ханне, что никогда, даже за миллион лет, не смогу отплатить ей за то, что она покрывает нас, она лишь лукаво улыбается и говорит: «Ты мне уже отплатила». Не совсем понимаю, что она имеет в виду; просто радуюсь: теперь она снова моя заветная подруга.