Кое-какая жизнь тут теплилась — но не скажешь, что особенно и разумная… Бродили с ошалевшим видом вывалившие языки собаки, на рухнувшем ветхом заборчике непринужденно разместилась свинья с поросятами, брела вдоль домов понурившаяся лошадь под дугой, волоча за собой единственную оглоблю. У поваленных ворот наполовину рухнувшего домика сидел старик, неторопливо затягиваясь трубочкой, его устремленный в никуда взгляд был столь же пуст и безумен, как у того чиновничка. Слышался женский плач, там и сям по дворам бродили ошалевшие люди, оглядывая причиненные их убогому хозяйству разрушения с тупым и отрешенным видом.
А вон там гораздо веселее… Из выбитых окошек приземистого дома с опасно покосившейся крышей доносилось какое-то остервенелое треньканье балалайки, несколько пьяных голосов вразлад, но с немалым воодушевлением выводили:
— Ах ты вор, рассукин сын, камаринский мужик!
А не хочет, а не хочет он боярыне служить!
Снявши зипунишко, по улице бежить!
Он бежить-бежить-бежить, пав-вертыват!
Его судар-рага па-адергиват!
Судя по глухому топанью, там же шли и пляски. Русские люди, как видно, отыскали самый простой — и, нужно согласиться, приятный — способ поднять себе дух после приключившейся с Петербургом катастрофы. Прошли почти сутки, было время сориентироваться и понять масштабы…
— Этак они, чего доброго, скоро и за ножи возьмутся, — фыркнул полковник.
— Это несерьезно, — рассеянно отозвался генерал. — Сколько их тут? Горсточка… А вот остальная Россия-матушка, оказавшись без руля и без ветрил…
Он покосился на Савельева, и тот увидел в глазах генерала чуть ли не откровенную мольбу — нет сомнений, так и подмывало задать прямой вопрос касательно будущего, и видно, что в него накрепко въелись за многие годы службы соответствующие предписания… Не в силах выносить этот взгляд (говорят, такие лица бывают у тонущих), поручик отвернулся, не выдержав, произнес тихонько:
— Скверно, господин генерал… Очень все скверно… Потому меня и послали все же, решились…
— Ишь ты! — воскликнул зло унтер у пулемета. — Приспособились, сучьи дети…
Держась поближе к домам, вдоль улицы крались два субъекта, сгибавшиеся под тяжестью огромных мешков. Они именно что крались, осторожно, опасливо, ничуть непохожие на двинувшихся неведомо куда с уцелевшим скарбом погорельцев.
Предпринимать ничего не пришлось — едва увидев медленно приближавшийся броневик, оба побросали мешки и порскнули в переулок…
— Ваше превосходительство! Ваше!.. — послышался отчаянный вопль.
К ним, петляя меж кучами досок и непонятного, неведомо откуда принесенного воздушным вихрем хлама, бежал самый натуральный солдат — без фуражки, в перемазанном гарью мундире, потерявшем первоначальный цвет. Броневик остановился. Подбежав с той стороны, где рядом с пулеметчиком стоял командующий (его тоже, как и прочих, изрядно присыпало хлопьями сажи, но золотые погоны с генеральским зигзагом проглядывали), солдат вскинул руку к голове, вспомнив, должно быть, об отсутствии головного убора, яростно сплюнул, убрал руку и вытянулся во фрунт: