— Афанасий Юрьевич, — выбрав, когда ей можно было войти в разговор, сказала Лия, — спросив с простодушным любопытством своим, которого не замечала в себе, — я слышала, есть какой-то новый клуб? — «Человек будущего». Что это такое, вы не знаете?
— Клубов теперь пруд пруди, — с той усмешкою, как он всегда отвечал на то, что (как это должны были видеть другие) не только хорошо знал, но к чему имел определенное ироническое отношение, ответил он. Он был в светлых брюках и бархатном, что только что входило в моду, пиджаке густого до черноты красного цвета и такого же цвета однотонном галстуке и сидел к окну так, что лицо было затененно и почти сливалось с цветом костюма и галстука. — Клубы, кружки, салоны — чего стоят только «Проблемы бессмертия», или «Русские йоги», или «Макет будущего устройства общества»! — И он перечислил еще несколько подобного рода кружков, которые то вдруг возникали, то по бессмысленности своей точно так же вдруг переставали существовать и которые Куркин не то чтобы не признавал (тут надо было еще соображать), но по которым, как он считал, следует судить о состоянии общества. — Сплошь Сперанские и сплошь Магницкие, — сказал он, намекая на тот определенный период либерализма в России, который, чем он закончился, известно было всем. — Сплошь, а нужен всего-то один-единственный, — с усмешкою же заключил он; то, что он хотел сказать этим (точно так же, как и своими статьями, значение и смысл которых, несмотря на аплодисменты одних и неприятие других, никто и никогда не мог понять до конца), было как будто умным, настолько умным, что никто ничего не мог уяснить из этого.
По отношению к Мещерякову Афанасий Юрьевич держался теперь спокойно, потому что по неприязни, откровенно высказанной ему, знал, что никакой просьбы со стороны доцента уже не последует. Точно так же и Мещеряков, не посвященный в планы жены и не имевший потому никаких просьб к этому известному искусствоведу-западнику, еще более был спокоен по отношению к нему. Он только не был согласен с Куркиным в оценке Митиных работ и мысленно продолжал возражать ему, и слова о Сперанских и Магницких (которыми теперь «пруд пруди») — слова эти, услышанные в том отрыве, как только мог Мещеряков, занятый своим, услышать их, попали в ту самую точку его размышлений, в которой могли отозваться лишь тем одним значением, которое он сейчас же и высказал Куркину:
— Да, вы правы. Мыслителей много, а дела нет. Мы ищем, а вон приехал мужичок из деревни, из Пензы, — поправился он, — и утер нам всем нос.
— Вы о чем? — Афанасий Юрьевич внимательно и недовольно посмотрел на него. — Это у вас там, в институте, отцы убивают сыновей, — с той мерой ехидства, которая должна была раздавить Мещерякова, затем сказал он. — Вряд ли вас кто-нибудь поймет, вас и ваших коллег. — И, уничтожив таким образом, как он думал, своего противника, с чувством победителя отвернулся от него и, приподняв фужер с недопитым вином, начал произносить один за другим те остроумные и смешные грузинские тосты, которые, несмотря на многократное повторение, всегда слушаются с интересом и которые теперь вновь привлекли к Куркину внимание.