Во всем лагере нет ни одной свободной койки. Ольферт ходил целый день, пытаясь раздобыть пару, наконец возвращается с двумя торбами.
– Я просил командование достать для вас две койки. Пока что вы поспите на этих мешках из-под овса. Пойдемте сейчас к гробовщикам, у них есть стружки.
Он отводит нас в барак, в котором столярничают дюжина немецких и австрийских солдат. Повсюду к стенам приставлены гробы, сотни гробов, простых, грубых ящиков из восьми досок, лишь снаружи слегка оструганных.
– Весной они потребуются все, – рассказывает он. – Ведь зимой никого не хоронили, мы складывали мертвых в большой землянке. Она у восточных ворот нашего лагеря, наверное, вы ее уже видели? Почти каждый день туда кого-нибудь относят. Весной, как только земля оттает, начнутся захоронения…
Мы набиваем наши мешки пахучей еловой стружкой и несем в наш зал. Места так мало, что днем мы не можем их положить, укладываемся в проходе только на ночь. Их хватает только от бедер до плеч, они слишком короткие, чтобы можно было улечься на них. Но нам, почти два года проспавшим на жестких досках, они кажутся пружинными матрасами, набитыми конским волосом! Да, мы сказочно спали на них – у бедер и плеч, на которые приходилось наибольшее давление, была мягкая подстилка, а это главное. Сознавая, что вши теперь не будут нас беспокоить, с полудюжиной клопиных укусов, без которых в России не обойтись, легко смириться.
Ольферт ссудил нас парой рублей, взаимообразно, до выдачи нашего первого русского содержания. Мы сложились и заказали на них у столяров маленький столик. Боже, и когда только у нас будет стол… И пара коек, на которые мы сможем положить наши мешки со стружкой… И есть уже не на полу, писать не на коленях…
Неужели самое тяжелое позади? Мне вдруг приходит в голову, что я выкарабкаюсь.
Во время первой прогулки я спросил об одном полковнике, небольшом венгре-гонведе, с типичными гусарскими усиками, привлекшем к себе мое внимание.
– Это Тобади, – сказал Ольферт, – чистокровный венгр, умный человек. Он попал в плен еще в четырнадцатом, с тех пор спорит с каждым и на любую сумму, что мы еще в двадцатом году будем сидеть в Сибири.
– Он сумасшедший? – вырывается у меня.
– Напротив – одна из умнейших голов в нашем лагере!
– Да, но… – стою на своем я, – тогда с нами будет покончено, мы ни на что не будем годны? Шесть лет валяться без всякого дела – кто такое вынесет? Мы вернемся домой развалинами, стариками.
– Не исключено, – сказал он спокойно.
Наши товарищи по помещению – представители всех слоев и профессий. У дверей койка маленького егеря, Юнгмана, вице-фельдфебеля и кандидата в офицеры.