— Дядя Иван, там люди тонут... Дядя...
Фенька, махнув рукой на реку, подалась к «козлу» и, словно во сне или пьяная, стала дергать железную толстую цепь, которой была привязана лодка.
— Тьфу ты, бешеная! Окстись!.. Какие такие люди?!
— Бабы меня послали, ходили за голиками... Беги, говорят, скажи соседу своему, чтоб лодку скорее... на моторе чтобы под Тишкино гнал. Там люди под лед провалились, — выдыхала бессвязно Фенька и все дергала неподдающуюся, сизую от смазки цепь.
— Пошла отсюдова, стерва! — вдруг взвизгнул Лукич и с силой толкнул Феньку в грудь. — Свою сперва заведи! А чужую не трожь. Слышишь?!
Фенька, чуть не упав, отскочила и окатила Воронова взглядом синих своих, широко распахнутых глаз, полных недоуменья и страха, тут же схватилась и под хриплый лай кобеля помчалась обратно, к выходу.
Воронов ревниво оглядел лодку. По борту от Фенькиных пальцев тянулись косые длинные полосы.
Испортила,стерва, работу!
Снова взяв кисть, слегка дрожавшими пальцами Лукич принялся подправлять изъян.
В душегрейке, отороченной голубым кроличьим мехом, в теплом цветном платке к нему подплыла похожая на боярыню Митревна, кивнула вослед убежавшей Феньке, спросила:
— Чегой-то она?
Зверем глянул на жену Воронов, пнул крутившегося под ногами кобеля, с силой хватил оземь жестянку с краской и, угнув по-бугаиному шею, сутулясь, направился к дому.
Недоумевающая Митревна подняла с земли брошенную впопыхах Фенькину фуфайку, подержала ее в руках, потом положила на прежнее место и, ничего не понимая, тоже пошла к крыльцу, — пошла осторожно, с опаской, как ходит лиса, неожиданно напоровшаяся на горячий след волка. Взошла на крыльцо, потом в сени. Робко открыла дверь в избу, заглянула в горницу — и ахнула.
Старик ее, строго-настрого запрещавший курить в избе всякому, даже гостям по праздникам, сам всегда выходивший с цигаркой в сени или на крыльцо, сидел в красном углу, прямехонько под иконами, и смолил самосадом так, что за дымом не было видно ликов святых, лишь тускло просвечивали на иконах сквозь серый табачный войлок серебряные колючие венчики.
«Ишь раскрылатилась, разлетелась, мать ее в душу! — со злобой думал Лукич. — Лодка моя запонадобилась, лодку ей подавай!.. А ты ее, стерва, делала? То-то! На дармовщину-то каждый горазд. Этому — лодку, другому шубу мою захочется, а третий, глядишь, самовар из избы упрет... Эдак-то сам без порток находишься, если кажному все давать!»
На улице послышались крики. Мимо избы Лукича, мелькая под окнами, бежали бабы и ребятишки. Боком проковылял на своем протезе Федоров Лешка, инвалид войны. Беспрерывно скрипя новой тугой пружиной, пистолетными выстрелами защелкала незапертая калитка, на задах в хриплом лае зашелся Серко.