Но еще не сложили тта-кой,
Чтобы, солнцем советским согре-тта-а,
Пролетела... над матушкой-рреко-о-й...
— Да замолчишь ли ты, о́драло тя горой! — крикнула мать и, видя, что никакие резоны не действуют, принялась жаловаться: — Вот ведь всегда так, всю жизнь... Люди петь — он плясать. Люди пляшут — а мой непутевый горло свое драть примется. Все уже сыты, пьяны, спать улеглись, а ему всех вином обносить приспичит. Вот и ходит всю ночь, и мотается это с рюмкой-то, и путается в ногах, как тенято... И все на здор хочет сделать, наопаку́шу, навыворот, все не как у людей... Вот наказанье-то дал мне, господи!
— Не хочу идти в ворота, ломай забор!
— Вот-вот! Погляди-ко на себя, какой ты есть?
— Скажи спасибо, хоть такой-то есть, а то бы никакого не было.
— Замолчи, мололо! Не стыдно с харей-то?
— Забыл тебя спроситься.
— Аи хорош!..
Но тут гармонистка ударила «барыню» и как водой залила разгоревшуюся было шутливую перебранку. Павловну, а за нею и мать будто ветром сдуло — закружились, затопали, подперев руками бока. Вдруг в какой-то момент обе разом остановились на месте, замерли — и тут же сбавила голос гармонь. Гармонистка, кинув пальцы вниз, принялась сыпать «барыню» с немыслимой быстротой, выдавая тончайшую филигрань звуков. Пальцы другой ее руки порхали по басам, почти и не касаясь их. И вот тут-то, безвольно уронив вдоль тела руки, запрокинув голову и выждав такт, Павловна звонким и резким голосом бросила:
Играй, гармонь,
Я плясать вышла!
Начинаю припевать,
Чтобы всем слышно!
Обе снова сорвались в пляс, гармонь перевалила на низы, набирая силу, зазвенела с отчаянной, подмывающей лихостью, пока плясуньи не застыли на месте снова и мать не бросила в ответ товарке свой куплет:
Рассыпься, горох,
По широкой грядке,
А я выйду да спляшу
На седьмом десятке!
Павловна, не переставая плясать, подскочила к столу, подхватила жену мою под руку и потащила в круг, припевая при этом:
Эх, туфли мои,
Носы выстрочены,
Не хотела выходить —
Сами выскочили!..
Иии-их-их-их!
И вот уже трое закружились, задробили, затопали, прогибая сосновые половицы. Дробному треску каблуков по сухому звонкому дереву вторил тонкий жалобный перезвон стоявшей в горке посуды. Мать подлетела к гармонистке, принялась дробить перед нею, выкрикивая:
А что это за гармошка?
А что это за баян?
А что это за товарка, —
Хорошо играет нам?..
Поощренная припевкой Дарья еще подбавила жару, пальцы ее слились в сплошную пульсирующую линию...
Голое, безбровое лицо Евсеича утратило каменное свое выражение, распустилось по-доброму, в маленьких глазках зажегся живой и веселый блеск, губы растянулись в неуверенной полуулыбке. Видимо, и в его толстых вздувшихся венах музыка разожгла, загоняла быстрее тяжелую, неторопливую кровь, потому как Евсеич все чаще, все напряженнее шевелил негнущимися, обнимавшими колени пальцами с крепкими, как черепаший панцирь, ногтями.