Лагеря тут как тут. Как никогда. Лагерь — вещь эластичная. Бомбой в кирпичный дом — есть реакция: куски разлетаются во все стороны, настоящая лавина. А бомбой по центру лагеря — бараки ложатся набок, достаточно их поднять. Лагерь на Баумшуленвег был трижды повален наземь и вновь поставлен на лапки. Он все стоит. Вокруг него уже ничего больше нет.
Случается, конечно, что лагеря горят. Как раз для этого даже и были придуманы зажигательные карандаши и бомбы с фосфором. Проходит только три дня, и лагерь стоит опять, весь новенький. И от клопов очищен.
Клопы. Миллионы клопов. Непобедимые клопы. До этого я никогда не встречался с таким. Они сбиваются в плотные нагромождения в трещинах древесины, в складках бумажного тюфяка. Смотришь, вроде — ничего. Присматриваешься: видна лишь тонкая черная линия, не более заметная, чем тень, без толщины. Тебе не верится. Просовываешь лезвие ножа. Ужас! Копошится что-то. Мурашки по коже. А там, в этой трещине, длиной всего в несколько сантиметров, десятки, сотни, сплющенных, придавленных, один на другом, тебе-то их видно только в профиль, и вот уже все начинает бегать — вяло, омерзительно, на хрупких тщедушных лапках, с дрожащими усиками, тяжелые мягкие пузики, полные твоей крови, которой они насосались ночью, а теперь переваривают и перерабатывают в лужицы смолистого дерьма… Бороться с таким? Невозможно. Вначале мы пробовали. Выносили все на улицу, сжигали все, что могло гореть, проводили факелами из горящей бумаги по всем трещинам. Периодически, возвращаясь с работы, мы находили бараки запечатанными, — нас об этом и не предупреждали, — двери и окна затянуты клейкой бумажной лентой. Резкий запах серы вырывал тебе легкие, голубоватые дымки струились через швы между досками. Спали тогда на улице, если погода хорошая. А если шел дождь, спали тоже на улице. Или в траншее бомбоубежища, но это было запрещено, или в сортирах, если ты прибывал туда достаточно рано, чтобы занять место, и если ты выносил запах.
Давайте уж о сортирах, раз вот они. Барак как барак, пятнадцать метров длиной, семь или восемь шириной, но без внутренних перегородок. Дверь на каждом торце. Посередке — ров двухметровой ширины, длиной по всей длине барака, то есть пятнадцать метров. Глубиной добрых метра два. Посередине этого рва, также по всей его длине, здоровая балка, поддержанная через каждые два метра поперечиной. Сигаешь ты через ров, устраиваешься, сохраняя непрочное равновесие, на центральной балке, приседаешь над пустотой, как попугай на жердочке, — ну точно, — выталкиваешь свой помет. Редко бываешь один, после вечерней баланды два литра кипящей жидкости, которая внезапно распирает тебе кишки, действуют по принципу спускного бачка. Насест надо рвом внезапно наполняется целой анфиладой присевших на корточки птичек в настоящем катаклизме урчащих кишок. Все социологи вам подтвердят, что групповое сранье вызывает жизнерадостность и сближение племенных связей. Беседа сводится к вечным розыгрышам, в которых гений народов всегда славно сочетал говно с сексом, эти два проклятых осклабившихся соседа.