Сжимаю запястье другой рукой, держу прямо перед собой, иду показывать майстеру. Тот в обморок. Ему небось часто приходится! Пока я иду, со всех сторон сбегаются бабы:
— Бррассва! Ой-ой-ой…
* * *
Не дали мне три недели, а только пять дней. Мне было так больно, что бегал по лагерю, как сумасшедший, без остановки, день и ночь, бился ногами и головой обо все столбы. Аспирин швестер Паулы оказался явно слабым. Когда они меня снова засадили вкалывать, еще отдавало внутри при каждом биении пульса, со страшной силой. Какое уж тут подготовить тот самый великий побег!
И снова я оказался за своей вагонеткой, пихал ее правой рукой и левым локтем, вопил при каждом толчке, а этот козел, чокнутый, сумасшедший Виктор, ржал надо мной, как дюжина польских коров.
— Dou, egal kong wie Polak!
Мудак же ты, настоящий поляк! Куда же ты сунул палец? Wo stecken? Huh? V doupe! Doupa abschneiden Finger! Сунул ты палец в жопу, жопой отрезал палец!
И опять принимается ржать.
В принципе, за исключением строгой необходимости по работе, с «Востоком» разговаривать запрещено, а тем паче — поддерживать с ними какие-либо отношения вне абтайлунга. На самом деле к этому не придираются.
Лагерь русских отделен от нашего двойным непроницаемым забором, укрепленным колючкой. Вход в каждый лагерь — под контролем барака лагерфюрера. Нельзя сказать, что совсем невозможно пройти из одного лагеря в другой, но это опасно. Осмеливаемся на это только мы с Марией, то туда, то сюда, особенно с тех пор, как больше не работаем бок о бок. Я скучаю по ней, она — по мне, мы носим друг другу подарочки: двадцать пять граммов маргарина, два ломтика хлеба, немного каши[13], добытый черт знает где носовой платочек, который она для меня вышила, красивое «F», на кириллице, вот такое вот: «Ф», с цветочками вокруг, я очень горд, что выхожу таким странным на кириллице. Нарисовал ей ее портрет, остался доволен, сходство было, чернильным карандашом размазал себе весь язык, слюнявя эту штуковину, она посмотрела, сморщила носик, потом закатилась смехом, это-то она умеет, треснула меня по голове, опять посмотрела на рисунок, спрятала его под матрац и снова принялась хохотать, как чокнутая. Так я и не понял, понравился ли ей мой рисунок. Бабы в бараке ее умоляли: «Ну покажи, Маруся!» А она — ни в какую!
Захотел научить Марию французскому. Знал я принцип методики «Ассимиль»>{66}, поэтому и смастерил его подобие, чтобы обучать французскому русских граждан, но только на комиксах. Рисую я очень быстро. Начиналось вот так: человечек указывает на себя пальцем и говорит: «Я — Жан». Потом он показывает на стол и говорит: «Это стол»… Переписал все, как произносится на кириллице. Стал заставлять Марию повторять мой первый урок, предупредив, что ей придется читать мне его завтра. Назавтра, уже через пять минут, послала она все это ко всем чертям. Заявила в раскатах хохота, что голова у нее слишком глупая, что то, что входит через одно ухо, сразу выходит через другое, — «Rass siouda, rass touda!», — так что я почувствовал себя старым профессором, бородатым и нудным, и бросил все обучение.