Очень интересно в этом отношении философствование Мераба Мамардашвили. Мышление у него выступает в двух аспектах. В первом оно феноменально; это, как у Гуссерля, — акт, действие, по определению имеющее свое содержание. Формулировка Мамардашвили «держать мысль» (или «держать в мышлении») — это своего рода йога, в которой мысль есть одно с объектом мысли, а мышление есть именно «держание вместе» мыслящего, мышления и мыслимого. Во втором аспекте мышление — это не феномен. Оно постулируется как ни из чего не следующее, ни к чему не редуцируемое и связанное с конкретным содержанием (как «мышление о...») как и с конкретным мыслящим только случаем своего возникновения. В этом смысле Мераб Мамардашвили и говорит, что мышление «невозможно». Предупреждаю, это — мое объяснение его концепции мышления, которая мне кажется очень своеобразным синтезом «галлизированного» Гуссерля с поздней буддийской теорией мышления (как отличного от сознания).
Мышление, как я о нем мыслю (о том, как я о нем мыслю, будет сказано ниже), я считаю фактом («фактом мышления» — я знаю, что слово «факт» здесь философски неуместно, но другого в моем распоряжении пока не имеется). Это, в данном случае мое, мышление о мышлении, я условно называю рефлексией. Условно, потому что во многих других контекстах слово «рефлексия» употребляется в других смыслах. Рефлексия в обсервационной философии — это мышление, обращенное на себя самое; мышление, которое по крайней мере во время рефлексии мыслиться как не имеющее своего объекта. Мышление как существующее (лучше — являющееся нам) вне рефлексивного опыта, для меня — не более чем еще одна психологическая (философская, эпистемологическая и так далее) фикция. Но можно ли одним мышлением схватить другое, сделать его своим объектом, не схватив в то же время и объект другого мышления, то есть содержание последнего? Если невозможно, то введение рефлексии полностью теряет свой смысл, так же как и сама идея наблюдения мышления, с которой я начал эту лекцию.
Тогда спросим, может ли одно мышление иметь своим объектом другое мышление, то есть, будет ли возможна рефлексия, если последнее «лишено» своего объекта? Уже сам этот вопрос показывает, что понятие рефлексии, как мы сейчас пытались его ввести, — пока еще недостаточно разъяснено.
Начнем с краткого анализа способа введения нами рефлексии в качестве исходного понятия в нашем разговоре о мышлении. Здесь будут очень важны следующие моменты.
Первый момент. В нашем, пока еще узкооперациональном определении рефлексии как «мышления, которое мыслит о самом себе», рефлексия выступает как действие, как вид мышления, мыслимого как действие, словом, — как простой феномен, названный нами «рефлексия». Ричард Фейнман говорил о физиках-теоретиках, что они находят удовольствие в употреблении слов обыденного языка в качестве специальных или технических терминов. Но является ли «рефлексия» словом обыденного языка, таким, скажем, как «наблюдение»? Ответ будет — да и нет. Да, если считать это слово обозначающим мышление или одну из разновидностей мышления, то есть, если считать его хотя бы частичным синонимом слова «мышление». Нет, если в нашем употреблении слова «рефлексия» мы будем исходить из предпосылки, что мышление может мыслить о мышлении — как в том элементарном «психологическом» смысле, в каком зрение не может видеть зрение, а слух слышать слушание, так и в том смысле, в каком знание не может «знать знание». Иначе говоря, в этой предпосылке «может» означает возможность приписывания тому, что мы называем «мышление» некоторой особой способности, которая не может быть приписана, скажем, зрению, слуху или какому-либо другому элементу или явлению психической жизни. Только приняв эту предпосылку, мы могли бы считать рефлексию феноменом, а мышление эпифеноменом рефлексии. Однако, и принимая эту предпосылку, я не могу не видеть, что она является слишком «сильной», чтобы было возможно ее научное — в нашем случае психологическое — обоснование.