Он ушел оттуда вскоре после полудня. Улицы были запружены народом. В небе висели низкие облака, вот-вот готовые разразиться дождем. Не без помощи локтей он расчистил себе путь, пройдя сквозь толпу, перешел на другую сторону улицы, но там наткнулся на группу рабочих, которые кирками взламывали мостовую: движение было перекрыто. Между экипажей, ожидающих возможности проехать, шныряли продавцы газет и всякой мелочи, громко выкрикивая заголовки новостей и рекламируя товар. Двое мальчишек перебрасывались мячом, который летал над головами людей, и мгновенно прятались, если он попадал в экипаж. Начал накрапывать дождик.
Обогнув рабочих, Эдгар несколько минут шагал, высматривая омнибус, но тут дождь усилился, и ему пришлось укрыться под козырьком какого-то трактира, название которого было вытравлено на матовом дверном стекле. Внутри можно было видеть стоящих спиной к большим окнам джентльменов в костюмах и напудренных женщин, их силуэты расплывались в потеках сконденсированной влаги, покрывавшей стекло. Эдгар поднял повыше воротник пальто. Пара возниц, оставив свои двуколки на той стороне улицы, почти бегом направлялась в его сторону, натянув куртки на головы. Он отступил в сторону, чтобы дать им пройти, и, когда они входили, на него из открытой двери пахнуло тяжелым запахом духов, пота и разлитого джина, донеслось пение. Дверь захлопнулась, он ждал и продолжал разглядывать улицу, снова думая о материалах Военного министерства.
Еще учась в школе, он не проявлял особого интереса к истории или политике, предпочитая им изящные искусства и, конечно, музыку. Если у него и были какие-то политические взгляды, то они были ближе, скорее, к позиции лидера Либеральной партии Уильяма Гладстона. Но это было мало похоже на убеждение, выстраданное в результате серьезных раздумий. Его недоверие к военным было, скорее, инстинктивным: Эдгару претили самонадеянность и агрессивность, с которыми те отправлялись в колонии и возвращались обратно. Кроме того, его возмущало, что людей Востока изображали как ленивых бездельников, такой взгляд активно насаждался и поддерживался многими. Чтобы понять, что это неправда, говорил он Кэтрин, достаточно посмотреть на историю фортепианной музыки. Математическое выражение хорошо темперированного клавира занимало умы выдающихся мыслителей — от Галилео Галилея до ученого-океанографа Марена Мерсенна, автора классического труда «Всеобщая гармония». Однако, как было известно Эдгару, точные формулы впервые были представлены публике китайским принцем по имени Цайю — поразительный факт, поскольку из того, го он знал о восточной музыке, о музыке Китая, лишенной явно выраженных гармоний, она технически не нуждалась в темперировании. Само собой, он редко заговаривал об этом в обществе. Он не любил споров, и его опыт подсказывал, что мало кто способен ценить техническую красоту такого новшества.