Я так страдал от жажды, что мог бы выпить десять таких бурдюков. Но в жару необходимо думать об умеренности: неизвестно, где они берут воду и много ли ее вообще. Закончив пить, я опустил бурдюк и протянул его обратно старшему, тот завязал его, обвив отверстие шнурком, даже не взглянув, сколько я выпил. Затем он поднялся и громко заговорил со мной, и хотя язык был мне незнаком, но командный тон ребенка, которому было поручено ответственное дело, трудно было с чем-либо спутать. Я ждал. Он заговорил снова, еще громче. Я показал на свои губы и покачал головой. Так же сегодня я показываю на свои уши. Но тогда я еще не был глухим. Эта история еще впереди.
Юноша рядом со мной снова заговорил, громко и отрывисто, как будто был сильно раздосадован моим поведением. Он стукнул своим посохом о землю. Я выждал немного и медленно поднялся, показывая, что я делаю это по своей воле, а не из-за его криков. Я не хотел позволять мальчишке командовать собой.
Когда я поднялся, я впервые смог разглядеть окружающий нас пейзаж. Оказывается, я заснул почти рядом у воды: не больше чем в тридцати шагах впереди я увидел залив, образованный устьем реки, куда впадал небольшой ручей, с журчанием струящийся по камням. У места впадения по камням вились бледные стебельки растений. Мы направились туда, и я остановился у ручья, чтобы напиться. Мои спутники молча ждали, и вскоре мы отправились дальше, вверх по обрывистому склону, где можно было видеть пару коз, жующих траву. Юноши погнали их вперед, и мы пошли вдоль высохшего русла, которое, должно быть, наполнялось во время дождей.
Было утро, но уже стояла жара, по обеим сторонам песчаной тропинки поднимались стены каньона, усиливавшие жар и звук наших шагов. Голоса юношей, подгоняющих коз, эхом отражались от стен, порождая странные звуки, которые я живо вспоминаю до сих пор. Теперь, когда я стал стар, я не знаю, объяснялось ли это природой каньона или так мне кажется потому, что менее чем через два дня я перестал слышать вообще.
Мы шли по каньону несколько миль, до тех пор пока за поворотом, в точности похожим на сотню других, которые мы уже прошли, козы не начали карабкаться по явно известной им крутой тропинке. Молодые люди последовали за ними, нащупывая ногами в сандалиях крохотные уступы в стене, на которых, как мне казалось, невозможно было удержаться. Я изо всех сил старался не отставать, но все же соскользнул, прежде чем смог зацепиться руками и подтянуть себя обратно на тропу, по которой они так непринужденно взбирались. Наверху я остановился, чтобы осмотреть поврежденную ногу. Ранка оказалась небольшой и уже подсохла на солнце. Я запомнил этот момент не из-за самого действия, а из-за того, что произошло потом. Я посмотрел наверх и увидел, как юноши бегут по пологому склону, погоняя перед собой коз. А перед ними возникала грандиозная картина — одно из самых поразительных видений, которые когда-либо открывались мне. На самом деле порази меня слепота, а не глухота, я думаю, это было бы естественнее. Ибо ничто, даже грохочущий прибой Баб-эль-Мандеба, не могло сравниться со сценой, простиравшейся передо мной. Склон превращался в обширную пустынную равнину, тянувшуюся до самого горизонта, стертого песчаными смерчами. А из этой густой пыли, поднимавшейся к небу в обманчивой тишине, знакомой каждому, кому приходилось на себе испытывать ярость такого вихря, появлялись караван за караваном, со всех направлений, длинные темные вереницы лошадей и верблюдов, возникавшие из дымки, застилавшей долину, и тянущиеся к шатрам, разбитым у подножия холма.