— Еще не думала, — натянуто ответила Харриет.
— Тогда нареките его Соломоном. Это имя ко многому обязывает, и он должен его оправдать: все лабрадоры — умницы.
— Я подумаю об имени, когда придет время, — ответила девушка, словно и не собиралась воспользоваться этим предложением.
— И не назовете его Соломоном?
— Нет. Н-нет, не думаю.
Доктор снова улыбнулся. Эта возмутительно непонятная, загадочная улыбка начинала выводить Харриет из терпения.
— Скажите мне, — вдруг произнес доктор Дрю, словно имел абсолютное право знать ответ, — сейчас вам где-то между двадцатью четырьмя и двадцатью шестью, почему вы не замужем? Потому, что ваша художническая душа алчет свободы, или потому, что привыкли отшивать мужчин этими вашими зелеными глазами? И этим ядовитым время от времени язычком!
Она ответила сразу и довольно бойко:
— Конечно, из-за ядовитого язычка. И моих зеленых глаз!
— Ничего общего со страстным стремлением к свободе?
— Насколько мне известно, ничего. Но меня никогда не подвергали психоанализу. Возможно, психоанализ выявил бы несколько таких качеств, о которых я даже не подозревала.
— Возможно.
— Вы же не занимаетесь гипнозом? — спросила Харриет, теряясь в догадках, что же в его темных глазах так завораживает ее.
— Не беспокойтесь. — Доктор почти ласково улыбнулся. — Вас я не загипнотизирую.
Харриет поспешно встала и прошла через всю комнату к картине на дальней стене. Это была довольно приличная акварель, и она подумала, что узнает художника… но не успела посмотреть на подпись автора, как за ее спиной появился доктор Дрю.
— Недурно, — заметила Харриет и задохнулась, словно от долгого бега.
Филип Дрю согласился, что картина неплохая.
Харриет перешла к книжному шкафу и стала рассматривать книги. Предположив, что все они принадлежат доктору Парксу, она снимала некоторые с полок и вдруг обнаружила на форзаце одной из них имя Филипа Дрю: это оказался томик особенно любимого ею поэта. В некотором удивлении Харриет обернулась и обнаружила доктора у себя за спиной.
С азартом она воскликнула:
— Так вы читаете Теннисона! Не думала, что в наше время у него много поклонников.
— Почему же? Теннисон всегда будет Теннисоном… или его любишь, или нет. Я в числе тех, кто любит.
— О, я так рада! — Харриет даже не заметила своей восторженности; она словно нашла родного брата. — Потому что безумно его люблю… даже «Идем в сад, Мод». Честно говоря, это одно из моих любимых стихотворений.
— И мое тоже.
— Правда?
Доктор улыбнулся — но на этот раз просто, без загадочного или насмешливого выражения. Потом, к большому замешательству Харриет, понюхал ее волосы.