Кто вынес приговор (Грачев) - страница 13

 Проезд выходил на две широкие улицы, оживленные близостью к Мытному рынку, учреждениям, магазинам. Сам же был тих, запущен, узок, так что с трудом разъезжались две подводы. Длинные заборы зияли щелями, дырами — сквозь них видны были огороды, покрытые снегом, не испачканным еще печной копотью. Дома стояли, по большей части, двухэтажные: низ — из камня и кирпича, отекающего от влаги, верх — деревянный, нередко с балкончиками, со светелками. В одном углу проезда возвышалась часовенка, сложенная из красного и белого кирпича, — высокие узорчатые ворота, окрашенные в зеленый цвет, решетились пробоинами. Напротив часовенки темнели развалины сгоревшего в мятеж дома. Сейчас между стенами, косяками бродил ветер, бинтуя кирпичные раны свежим снегом, вскидывая куски толи. С другого угла стояло длинное, облинявшее снаружи здание бывшей гостиницы «Неаполь». За гостиницей начиналось хлебо–булочно–кондитерское заведение Синягина, тоже состоящее из двух этажей, с пристройками во дворе. Леонтий дважды обошел проезд, разглядывая дома, окна, в которых иногда были видны лица людей. Может, кто из них видел налетчика или же убитого гражданина. Решив так, он стал заходить во дворы, встречаемый лаем и наскоками собак, грохотом щеколд, кислым выражением на лицах хозяев этих домов. Его приход отрывал жильцов от дел. Студенты–квартиранты, перестав читать книги, спустив ноги с кроватей, расспрашивали о подробностях. В полуподвале девочка–нянька только смотрела испуганно, дергая неослабевающе люльку, подвешенную к потолку на костыле. В хорошо убранной комнате двое — муж и жена — пили чай. Отставив чашку, хозяин, растирая взопревшее лицо снятым с самовара полотенцем, похоже, не отвечал, а выговаривал: — Мы же из бани, ай не видишь. Какой же сказ. Только в одном из дворов, неподалеку от заведения Синягина, повезло Леонтию. «На козлах» понуро сидел парень без шапки, в пальто, накинутом прямо на рубашку. Тупо смотрел себе под ноги, обутые в валенки. Он с трудом поднял голову — в глазах, набухших от влаги, таилась тоска тяжелобольного человека. — Из розыска, значит, — прохрипел он. — А я тоже в милиции служил, в уезде. До армии. А потом вот горел в бронепоезде на Дону. Легкие спалил начисто, задыхаюсь… Ветерок, пробиваясь из сада, сквозь чащу деревьев, трепал широкие полы пальто, поднимал их время от времени, показывал Леонтию голые палки ног. — Убили вчера вечером, около десяти часов, человека в Овражьей улице, — стал рассказывать Леонтий, отводя глаза от больного. — Не слыхал? Не видел ли чего? Парень вдруг закашлялся, зацарапал горло желтыми пальцами, сплюнул со столом: — Слыхать слыхал, а видеть — нет. Леонтий постоял немного и повернул к воротам. — Эй, а ты не мадьяр? — услышал он голос за спиной. Бывший боец, слабо ступая по снегу, шел к нему. — У нас в полку и китайцы воевали, и чехи, и немцы, и мадьяры были… Такие вот носари, мадьяры–то… Леонтий улыбнулся: вот оно что. Ох, уж этот нос. Однажды в бессарабском селе приняли за молдаванина, украинцы принимали за хохла, черкес встретился — заговорил на своем языке с ним в Балте, в одном еврейском местечке евреи уж очень приветливы были к нему, принимали за своего, вероятно. — Нет, русский я, — ответил. — Настоящий великоросс. — Так видел я девушку около этого времени. Прачкой она у булочника Синягина. Шла домой… Может, и видела кого… — Как ее зовут? — Не познакомился, — сказал дрогнувшим голосом бывший боец, — хотел бы, а стесняюсь. Кому я теперь нужен. До весны не дотяну. Средь ночи как мешок с песком кто–то кидает на грудь, и не скинешь его, кричу даже, заплачу от тоски, от жути… Он отвернулся, а Леонтий мягко положил руку ему на плечо. — Спасибо тебе, красноармеец. А о болезни не думай, вот весна придет — легче будет дышать, поверь мне… Что он мог еще ему сказать? Бережно прикрыл за собой дверь во двор, даже вытер лоб — так взволновал его весь этот разговор. В раздумье направился через проезд к улице, к заведению Синягина. От печали, наверное, и совершил промах, как понял позже. Ему пройти бы парадный вход в магазин, открыть калитку в воротах — и увидел бы в глубине двора баньку, оборудованную под прачечную. Там стирала белье нанятая недавно Синягиным эта вот сирота Поля. Была она тонка, худа, скора на ногу. Черные прямые волосы закидывала назад, схватывая в две косички. Большие темные глаза смотрели на все вокруг дико и настороженно, с тревогой. Встретиться бы с ней — и узнал бы, может, у нее, что видела она человека в пальто, похожем на крылатку, быстрого, пробежавшего мимо нее, и другого, в белых бурках, лежавшего у забора. Он показался ей пьяным. Испугавшись, она сразу же побежала домой, рассказала булочнику. Тот велел ей молчать. «Не твое это дело, Полька, затаскают потом, чего доброго, и не рада будешь. Да еще шпана отомстит». Но Леонтий вошел прежде всего в магазин и в кондитерскую. Еще до революции в этом же каменном здании Синягин торговал москательными товарами. Висели на стенах дуги и хомуты, громоздились на полу колеса для телег, поблескивали топоры, бренчали на металлических тарелках весов гвозди всякого размера. В революцию лавку прикрыли, а вот с нэпом снова по аренде у коммунального хозяйства в нее въехал бывший владелец. Только занялся теперь другой торговлей, как видно, более выгодной. В одной половине покупатели приобретали хлеб, муку. В другой, отделенной от магазина фанерной перегородкой, открылась кондитерская. — Это можно, — тряхнув кудрями, пообещал приказчик, услыхав просьбу работника из уголовного розыска видеть самого хозяина. — Авдей Андреевич на кухне, пробуют сладости… А вы пройдите в кондитерскую, будьте любезны. Леонтий прошел в кондитерскую, присел за ближний к дверям столик, накрытый скатертью. Из–за стойки на него уставилась жена Синягина в белом фартуке, с унылым сухим лицом: — Тебе чего, парень? — Хозяина, — ответил Леонтий, оглядывая кондитерскую, светлую, чистую, обогреваемую двумя каминами. Несколько человек, одетых добротно, не спеша пили кофе, заедая пирожками. Хозяйка молчала — недоумевала, видимо, и терялась в догадках: то ли выгнать забравшегося в куртке да в шапке за столик, то ли подождать, что будет дальше. В дверях появился сам Синягин — в халате, плотно облегающем его грузное тело. Вразвалку протопал к столику, поклонившись, подсел: — Чем могу быть полезен? Он попытался сделать грозное лицо, но мускулы щек тут же размякли, и вышла лишь кислая улыбка. Оглянулся на хозяйку, помахал ей рукой, и та догадалась сразу, засуетилась возле чайников, возле противней с пирожками и бутербродами. — Я насчет убитого в Овражьей улице, — ответил Леонтий, разглядывая взволнованное лицо булочника. — Слышали об этом? — Нет, не слыхал! — А убитого не знали?.. В белых бурках, светловолосый… — Нет, не встречал у себя. Булочник вдруг совсем растерялся. И чтобы скрыть растерянность, обернувшись, с нетерпеливостью помахал рукой жене. Та уже несла на подносе стакан чая, пирожки горкой, пирожное. — Всякие бывают, разве упомнишь всех, — вдруг воскликнул с какой–то радостью. — Бывают — купить хлеба, выпить чаю… Разве упомнишь… А вы, пожалуйста, закусите, — указал он на поднос с чаем, пирожками и пирожными. — Согреетесь. Вы вон как легко одеты… Негоже важному работнику по такому холоду в курточке… — Ничего, — хмуро ответил Леонтий, — у меня под курткой вязаная рубаха да две исподние теплые. Не зябну… А вот мне бы поговорить с вашей прачкой. Она вечером на улице была. — С Полей–то? Была она в городе. В кино ходила. Отпускаем мы ее в кино. Как же, молодым что надо — веселие да любовь… Не говоря пи слова больше, Синягин исчез в дверях. Вернулся, подталкивая в спину девушку в черном пальто, в наспех повязанном платке. — Вот вам и Поля, — сказал, улыбаясь паточно, поглядывая с каким–то выражением тревоги на лицо девушки. — Говорите, только недолго. Работа у нее. — Садись, Поля, — сказал Леонтий, оглядывая миловидное лицо девушки с каплями влаги на щеках. Руки ее были красны, точно за дверями их стегали пучками крапивы. Девушка лишь провела рукой по косицам волос под платком, но с места не двинулась. — Ну, какое кино смотрела, Поля? — спросил Леонтий приветливо. — «Кровь и песок», — тихо ответила девушка, недоумевающе глядя на агента. — Интересное? Она кивнула головой равнодушно, и все таился испуг в глазах. — Вчера вечером ты видела убитого? Или того, кто убил? — Нет, — снова тихо ответила девушка, опустив голову. — Никого я не видела. И эта опущенная голова, и это «никого» дали понять Леонтию, что видела она, несомненно, видела. Но, пока шла сюда, успел булочник дать ей наставление помалкивать. А зачем он дал это наставление? Чтобы не расспрашивали ее о здешнем житье? Леонтий заволновался, двинул локтем столик, он качнулся — стакан с подноса опрокинулся на пол. Горячая вода метнулась под ноги к Поле. Она вдруг рассмеялась негромко, отступила на шаг. На щеках от улыбки появились ямки, глаза сжались в искрящиеся точки. Леонтий нагнулся было, но его опередил Синягин. Ловко подхватил осколки стакана, снизу глядя на Леонтия, спросил: — Нужна ли еще вам девчонка, товарищ? А то ведь прогорят дрова или выкипит белье. — Нет, не нужна. Девушка тут же повернулась, скрылась в дверях. Синягин, ссыпая осколки на поднос, заговорил довольным, ласковым голосом: — Девчонка работяща. Сирота. И мы понимаем это, бережем ее, кормим, как дочь она нам… На киношку даем деньги, отпускаем в город… Леонтий поднялся, застегивая куртку, вот только сейчас поняв свой промах. Сказал мрачно, оглядывая широкую, как поднос, голову ползающего все еще по полу булочника: — За чай я вам заплачу. — Как будет угодно–с, — уже огорченным тоном, скучно ответил Синягин. Он вытер мокрые ладони платком, от которого резко несло одеколоном, и с искренним огорчением добавил: — Жаль, что не откушали чайку… Попили — и, глядишь, не пропало бы добро.