Кто вынес приговор (Грачев) - страница 6

 Комнату номер восемь в губрозыске сами агенты называли «дознанщицкой». Два окна ее выходили на памятник жертвам белогвардейского мятежа в бывшем лицейском сквере, на дворцового вида каменные здания, подковой охватывающие эту площадь, на церковь, охраняемую с углов колокольнями и башнями, точно часовыми. Здесь агенты вели опросы свидетелей, здесь собирались, чтобы разойтись по улицам и переулкам города, сюда возвращались с обходов, с облав, с личного сыска. Возвращались часто шумно, пропахшие тяжелым духом шалманов и шинков, кислой затхлостью подвалов, пылью чердаков, воблой и машинным маслом пароходных трюмов, паровозной гарью, мешками и табачным дымом вокзалов. В этот декабрьский вечер они сидели возле железной печи и, греясь у огня, слушали молча, как бьется в стекла ворвавшаяся в город вьюга. Агентов было пятеро. На корточках сидели инспектор Костя Пахомов и субинспектор Саша Карасев. Они тянули руки к дверце, и лица их одинаково были розовые, в отблесках, исходящих сквозь щели топки. На диване дремал Федор Барабанов. На венских стульях возле печи сидели еще двое: Леонтий Николин и Нил Кулагин. Леонтий — носатый высокий парень с крупными и блестящими южными глазами — вертел перед собой куртку, грел ее. Куртка даже дымилась, точно горела, покачивались в дуновении жара щегольские кисти, пришитые к карманам. — Откуда взял такую одежку? — завистливо спросил Кулагин, потрогав пальцами кисти. — Не купишь такую за червонец… — Не купишь, — согласился Леонтий, насмешливо оглядев парня. — В Балте купил. За две пули… Первую промахнул, вторую — в шею. Уходил бандит на коне за кордон. Из банды Заболотного. Он повертел в руках куртку с каким–то сожалением, потряс ее, точно стряхивая остатки воды. — В такие бы нас одевали, — оживился сидевший на диване Федор Барабанов. — А то носим шинели, как с попов подрясники черные. Барабанову — к сорока уже. У него костлявое лицо с натянутой кожей, голова с редкими клочками на затылке. Глаза смотрят накалывающе, всегда с какой–то нетерпеливостью. Раньше, еще до германской войны, Федор нанимался к булочникам в разносчики. От того времени, как он считает, и пропали у него волосы. — Ну–ка, потаскай каждый день тазы да противни с булками да пышками на голове. И ты вытрешь живо всю волосню без остатка… И похлопает звонко по гладкому черепу ладонью. Потом набивал ящики на патронном заводе Брайнина, был взят в солдаты. В гражданскую войну воевал на Украине в отряде Щорса, любит при случае вставить многозначительно и поучающе для слушателей: — Это когда я со Щорсом шел по Украине… Напоминает он Косте высохшее осиновое дерево где–то над речкой в бурьяне и чертополохе. Скрипит под ветром и без ветра это дерево, покачивает сухими сучьями. Так и Федор. Дымят дрова в печах. — «Начальника бы канцелярии сюда». Болит зуб — «Докторов за уши бы оттаскать, придумать не могут ничего от боли…» Но служит Барабанов в губрозыске честно и, можно сказать, беззаветно. Надо ночь стоять где–то в засаде — простоит, надо за двадцать верст в село по грязи — пойдет без слова, надо бежать в погоню — побежит, хоть и дышит, точно у него прострелены легкие. В двадцать третьем он раскрыл хищения интендантами в воинской части, нынче весной взял троих опасных гастролеров. Сначала выявил даму–наводчицу с набором бритв фирмы «Жилетт», оборудованных для «работы» в трамваях и местах скопления народа, а потом выловил по одному и гастролеров. Да быстро, в два–три дня. Потому, может, и мирятся агенты с его нудным голосом, с его бурчаньем и криками. — А какие шинеля тебе нужны, Федор? — повернулся к нему Костя. — Куртка так куртка, а шинель — другое дело совсем. На Барабанове холщовая, цвета хаки, гимнастерка, опоясанная широким солдатским ремнем, с бляхой, на которой изображено нечто вроде бульдожьей морды или двуглавого орла — затерлось и не разберешь. Вот он кинул пальцы на ремень, загнал складки гимнастерки за спину, дрыгнул ногой, голенастой, как у подростка, в сапоге яловом, — ну, сейчас в пляс: — А слыхали, на ткацкой фабрике директор как приодел ведомственных? — Слыхали, — отозвался, улыбнувшись, Саша, — уши и у нас есть. — Так вот, — продолжал тем не менее Барабанов, недовольно оглядывая агентов. — Увидел он одного из наших и зовет к себе в кабинет. Зовет и говорит: не могу я видеть эти шинели, напоминают жандармов, от которых много лиха хватил я при царизме. Вызвал бухгалтера и ему: мол, сколько стоит одеть вот этих ребят из милиции. Тот быстренько прикинул. Выделить деньги, и пусть они все пятеро купят себе шапки, пальто и ботинки. Посмотрите–ка на них теперь — кепки с форсом, пальто — «колоколом», штиблеты из магазина Бирюкова… Вот тебе, и шинеля, — словно бы передразнил он инспектора. Костя засмеялся: — А сам директор, говорят, в штанах с заплатами… Мало ли что там, Федор. Форма введена, и ее надо носить, она пусть и мешком, может, но зато сразу видно, что ты советский милиционер. Придет время — красивше будут шить, пока же не научились, понимать надо. Вошли двое — Рябинкин и Каменский — агенты первого разряда. Каменский — крупный мужчина с широким лупоглазым лицом, в картузе черном, в брезентовом плаще и ботинках на толстенной подошве — молча присел на диван. Этот — местный житель, работал до империалистической войны монтером в коммерческом училище. В войну на турецком фронте при тридцатиградусном морозе вместе с другими солдатами — рязанскими, тамбовскими, тверскими мужиками — карабкался по кручам на крепость Эрзурум. Не добрался, остановила пуля. Пролежав несколько часов, обморозил лицо, ноги. Да еще свалилась по дороге санитарная линейка — лошади понесли вдруг в темноте, напуганные воем шакалов. Лежал в госпиталях до конца войны. В гражданскую сопровождал цистерны с бензином на восток для Красной Армии, тоже натерпелся всякого. В губрозыске три года, по рекомендации самого Ярова: земляки они, с одной окраины, чуть ли не в мальчишках вместе гоняли латухи да шарили вьюнов по заводям корзинами. Рябинкин, тот недавно в розыске. Лицо у него доброе, и какой–то он отзывчивый на все, с каждым умеет поговорить. С одним раскурит цигарку, с другим о доме потолкует, с третьим пышкой с базара поделится, четвертого поругает за что–нибудь… Положено ему быть внимательным ко всем — помогает потому что секретарю партийной ячейки при губмилиции. Он же ведет кружок политграмоты раз в неделю, часто выступает с докладами о событиях в мире. Сняв фуражку и бросив ее на диван рядом с Барабановым, Иван обошел всех, здороваясь за руку. После этого спросил с любопытством: — Ну, молчит? — Молчит, — поняв, о ком идет речь, нехотя отозвался Костя, не отнимая рук от огня. — Не оборвалась бы цепь… Костя удивленно глянул на него, подумал: «Тоже, значит, цепь видит Рябинкин». — Может, и оборвется, — отозвался он, потирая нажженные щеки. — А может, и цепи–то нет. Пустяк какой–то. Кулагин сказал вроде как одному инспектору: — Говорит, по ошибке написал ордер, в суматохе. Нет, не пустяк, — покачал он головой, сдвинув брови, как будто был недоволен словами инспектора: — Кто–то еще да прячется за ним. Кто–то да есть… — Если есть, значит, узнаем, — ответил Костя, прислушиваясь к щелчкам в печи. — Ну, а как вы съездила в село, Антон Филиппович? — спросил он Каменского. — Как та старуха? — Своей смертью, — ответил Каменский, почему–то улыбнувшись виновато. — Помылась вечером в баньке, попила чаю с малиновым вареньем, легла на голбец да и не проснулась. — Без тоски и без боли, — вставил Саша, нагибаясь за железным прутом, чтобы поправить дрова в печи. Каменский вытер лицо платком, вдруг точно озлили его слова Карасева: — А мы тоже позябли с Иваном. У лошади ноги больные, плетется еле–еле, а сугробы уже. В трактире, под городом, попросил я горькой русской аршинчик. Невмоготу… Он поднял голову, туго свернулась багровая шея, охваченная воротом свитера. — Бородка вроде как показалась… Приехал тоже, значит, из уезда. В коридоре послышалась суматоха, топот, явственно прозвучал голос начальника губрозыска Ивана Дмитриевича Ярова: — Опять одна лампочка перегорела. Не губрозыск, а застенок Иоанна Грозного. Или тебе, Семенов, все равно — темно, светло ли? Таракан ты, что ли? Что ответил дежурный, Костя не разобрал, донесся сердитый голос Ярова уже возле дверей «дознанщицкой»: — А чье же дело, Семенов? Может, собака Джек за тебя ввернет лампочку? И на полу какой–то мусор. Убрать немедленно! Он сначала заглянул в комнату, увидел агентов, вошел, мягко ступая сапогами. Кожаное пальто его, длинное, до пят, блестело тускло. Лицо, круглое, с черной узенькой бородкой, тоже блестело. Он снял плюшевую кепку с вытянутым, как клюв, козырьком, смахнул с нее снег себе под ноги, точно раскланялся перед всеми сидящими в комнате. — Что засиделись, товарищи? — С обхода вернулись, — пояснил Костя. — В подвалах да в чердаках назяблись. — Ну, что там этот Миловидов? — тоже в свою очередь задал вопрос Яров. Костя взъерошил гладкие черные волосы — какое–то чувство вины перед начальником пряталось у него в душе. Взяли преступника, а он молчит. — Все так же на память жалуется, — сказал он, и агенты улыбнулись вдруг непонятно почему. Начальника губрозыска рассердили эти улыбки: — Ускорить дело надо… Завтра же передайте следователю. Лучше бы Подсевкину… С Замшевым вели разговор? — Молчит тоже. Не знает ничего… — В магазине были? — И в магазине были, — ответил сердито Костя, недовольный тоном начальника. — Опрашивали продавцов, на склад зашли. Видеть видели, а кто он — не знают. Ну, будем искать, Иван Дмитриевич. Яров удовлетворенно кивнул головой: — Ну, ладно тогда. А я вот с автозавода. Обещали нам скоро полугрузовой автомобиль «фиат». Побыл я у них там на коммунистическом собрании. Узнал, что скоро грузовики с автозавода в пробег уйдут по Туркестану. Он вытер лицо платком, поднялся, и всем стало ясно, что мирный разговор кончился, а будет серьезный разговор: — Жаловались рабочие, когда узнали, что я из губрозыска. Налетчики раздевают, карманники одолели вконец, в магазин не войдешь. Рвут прямо из рук. Беда, чище, чем в гражданскую войну. Сегодня вот средь бела дня в Масленом проломе сняли с крестьянина шубу, вчера вечером у женщины взяли кольца, вынули серьги из ушей. Один налетчик был в желтом парусиновом дождевике… Кто это? Кто рядится в желтый парусиновый дождевик? — обратился он сердито ко всём. Ему не ответили. — Знаем мы это, — сумрачно отозвался наконец Костя. — Как же, Иван Дмитриевич. Участок Грахова, а подключили к нему еще Барабанова. — И так редкая ночь без шума, — обидчиво сказал Саша. — Только ляжешь, как курьер хвать за ногу. Яров аккуратно надвинул кепку на коротко остриженные, начинающие седеть волосы, застегнул пуговицы пальто. Собирался с мыслями, искал, что ответить субинспектору. — Сейчас, товарищи, когда кончилась гражданская война, защита Республики также возложена и на милицию и на уголовный розыск… Защита Республики, — добавил он, строго и торжественно глядя при этом на Сашу. — Ну вот, а ты, Карасев, — «хвать за ногу». Он пошел к дверям, но, взявшись за ручку, остановился, отдал приказание: — Понимаю, что назяблись сегодня, но служба. Завтра всем в шесть утра здесь быть. Намечается обход, данные перед выходом. — Это нэпманшу раструсили на кольца да серьги, — едва он вышел, заворчал Барабанов, дернулся с дивана, зашебуршил ремнем, как перед построением. — Они вот разодетые, а мы стереги их. Развели буржуазию с кулаками. Не по душе мне эта платформа. Рябинкин слез с подоконника, обогнул стол, качая укоризненно головой: — Ты, Барабанов, смотрю я, вроде как в мелкобуржуазный уклон впадаешь. Против мелкой буржуазии, а взгляд что ни на есть мелкобуржуазный. Не оппозиционер ли ты, не дискуссии ли тебе нужны новые относительно новой экономической политики? Должен понимать, Федя, что частная торговля пока нужна Советской Республике. — Я не оппозиционер, — огрызнулся тот. — Я в семнадцатом, в феврале, сидел в тюрьме за политическую агитацию. В трактире потому что на всю залу кричал: «Ленин самый лучший человек, и надо идти за ним!» А потом со Щорсом шел по Украине… А ты, Рябинкин, пороху не нюхал, на передовой даже не был. Вот тебе и уклон. Нравится Косте Рябинкин своим терпением, каким–то добродушием, мягкой улыбкой. Оттого, может, Рябинкин такой, что, работая в Коммунистическом союзе молодежи при паровозных мастерских, имел дело с разным народом и научился ладить и терпеть всякие колкие шутки. Вот и сейчас подсел к Федору, положил ему на плечо руку, проговорил без всякой злости: — Это верно, не нюхал я пороху на передовой. Но зато пути восстанавливая на Восточном фронте под огнем, можно сказать. И стреляли в нас, и бомбили. А мы забивали костыли в шпалы, чтобы составы шли с красноармейцами на Сибирь… Дело мы делали? — спросил он, заглядывая Федору в глаза. Тот промолчал. А Рябинкин — вот теперь пожестче, как почуяв свою силу: — А в политике я тебя все же посильнее. И ты бы разбирался лучше, занимайся в кружке политической грамоты. А ты пришел один раз осенью и больше нет. Вот и лезет в голову чепуха разная, — под смех агентов добавил он. Барабанов хмуро буркнул: — Когда в кружок мне. То обход, то засада, то командировка в уезд. А живу я за Волгой, на краю города. Пошлепаешь по грязи. Дома у меня жена да сын. И оба на моем иждивении. Ждут меня то с крупой, то с хлебом, то с какой–нибудь чашкой. Есть вот не из чего даже стало. И сейчас, поди–ка, все глаза просмотрели в окно, слушают, не идет ли кормилец. Пойду–ка я, и верно, Костя, — проговорил он, подымаясь, стаскивая с дивана пальто. — Давай, Федор, — ответил Костя. — Не опаздывай завтра… Барабанов, кивнув, заторопился к дверям. — А помнишь, Костя, — проговорил Саша, — как–то Яров обещал нам: вот кончится гражданская война, а с ней кончатся и все эти особо опасные, тогда уж и отдохнем. А мы сегодня с шести на ногах, и завтра то же самое. Он заломил на затылок картузик с лаковым козырьком, присвистнул с огорчением. За ним ушли Рябинкин и Леонтий. Кулагин потоптался немного, вроде как хотел спросить о чем–то инспектора, но лишь махнул рукой. Каменский, бросив окурок в печь, стал застегивать пуговицы плаща, да вспомнил тут: — Ты, Костя, отпусти завтра меня на часок на автозавод. Хочу сына устроить в школу ФЗО. Пусть там на слесаря обучится. — Ладно, — кивнул Костя, — сыну тоже профессия нужна. К нам не пожелал? — Робкий больно он, — виновато улыбнулся Каменский. — Тихоня, неуклюжий. Побоялся я за него. Все время в дураках ходить будет у нас. Каменский откашлялся, хотел еще что–то сказать, но отдумал, видно. Костя остался один в комнате, по стенам которой плескались розовые и желтые мазки — отсветы горящих в печи дров. Пора бы и ему домой. Но он все сидел возле печи, все грел руки, обжигая их, и все прислушивался к щелчкам сосновых поленьев, тянул носом сладковатый и пожигающий аромат сгоревшего дерева. Все же сегодня они здорово устали. С утра «летучка», потом обход по шалманам, по подвалам, по чердакам возле Мытного рынка. Там же, на Мытном, съели по пирожку с мясом. Вечером с обходом… Вошел дежурный, постукивая каблуками, вытягиваясь с излишним усердием. — Там Миловидов просит вас, товарищ инспектор. Уж не заговорить ли решил Миловидов? Костя пошел следом за дежурным, прислушиваясь к четкому шагу недавно демобилизованного красноармейца. — Что он хочет? — Кто его знает, — ответил дежурный, глянув с любопытством на Костю. — Все лежал на нарах. Потом попросил пить, а попил — попросил вас. — Воды, значит, ему не хватало… Едва Костя вошел в камеру, как задержанный поднялся. Одернул быстро рубаху под распахнутым полушубком, торопливо застегнул верхнюю пуговицу. — Ну что, Миловидов? Костя присел на нары, отодвинул пятки какого–то храпящего задержанного. Кивнул Миловидову на место рядом с собой. — Признаюсь. Этот самый в белых бурках приезжал ко мне… — Так бы и сразу… — Но я понятия не имею, кто он такой, — быстро начал Миловидов. — Он приезжал и уезжал. Вчера должен был приехать за ордером на миткаль… — За ордером на преступление… Ну да, — добавил еще Костя, увидев, как опустил голову Миловидов. — Этот миткаль пошел бы к частным торговцам. А частный торговец три цены возьмет с крестьянина и рабочего… Вот и посмотрите, что за ордер выписали вы какому–то мошеннику. Задержанный вздохнул — в тяжелом взгляде его мелькнуло что–то непримиримое, угрюмое и исчезло, сменилось снова угодливостью попавшего в беду человека. — Он мне про спекуляцию ничего не говорил… — Ну, понятно… — Клянусь вам своим сердцем. Ах, божежки… Миловидов перекрестился, опустил руки на колени, погладил их, точно они заныли у него вдруг с неистовой силой. — Какой он из себя? Вопрос словно бы обрадовал Миловидова — он даже двинулся поближе к Косте, зашептал заговорщически: — Невысокий. Лицо чистое. Усы. Шапка кривая, украинская. Короткое пальто. Под ним френч. Как на духу я вам, как на духу. Он сложил руки на груди, посмотрел виновато на Костю. — Еще что? — Насчет приметки если? — попытался быть догадливым задержанный. — Могу и это сказать. Левый глаз косит. Да и потом… Смотрит он всегда в пол. В глаза не смотрит. Опасный это человек, боюсь я таких. Всегда жди от них неприятности. — А вы прямо смотрите? Миловидов хмыкнул, погладил усы, промолчал. — Так кто его послал к вам? Тот улыбнулся, даже тихо рассмеялся, но умолк, заметив на себе строгий взгляд инспектора. — А сам приехал, предложил денег… — И вы так просто выписали фиктивный ордер? Миловидов помолчал, ответил уже сухо и отрывисто: — Попробуешь раз, как говорят, захочется еще… Костя встал: — Так где же нам искать этого в бурках? Миловидов тоже встал, развел руками, укоризненно простонал: — Клянусь вам своим сердцем. Ах, божежки!