Для удобства дам из Американского экспедиционного корпуса группу сестер, в которую входила Лола, поместили в отеле «Паритц», и, чтобы потрафить им, а ей в особенности (у нее были связи), Лоле поручили руководить в самом отеле специальной службой изготовления яблочных оладий для парижских госпиталей. Лола исполняла свои безобидные обязанности с рвением, которое, между прочим, скоро кончилось для нее довольно скверно.
Сказать по правде, Лола в жизни не пекла оладий. Поэтому она набрала команду наемных кухарок, и после нескольких опытов оладьи были готовы к отправке: в меру сочные, поджаристые, а уж сладкие — язык проглотишь. Каждое утро в десять Лола вставала, принимала ванну и спускалась в кухни, находившиеся где-то под землей, рядом с подвалами. Так, повторяю, каждое утро и в одном только черно-желтом японском кимоно, прощальном подарке какого-то приятеля из Сан-Франциско.
Итак, все шло лучше не надо, и мы собирались выиграть войну, когда одним прекрасным утром, перед завтраком, я застал Лолу не в себе. Она отказывалась притронуться к еде. Предчувствие беды, внезапной болезни охватило меня. Я с трудом уломал ее довериться моим нежным попечениям.
Регулярно снимая пробу с оладий, Лола за месяц потолстела на два фунта с лишком. О том же свидетельствовал форменный ремень, который пришлось отпустить на одну дырочку. Начались слезы. Пытаясь по возможности ее утешить, я от волнения объездил с ней на такси кучу аптек в разных концах города. К несчастью, все весы неумолимо подтвердили, что два фунта лишних она-таки нагуляла. Тогда я предложил ей передать свои обязанности одной из ее товарок, которые, напротив, стремились «поправиться». Лола слышать не захотела о таком компромиссе: она сочла его позором и своего рода маленьким дезертирством. Кстати, в этой связи она сообщила мне, что ее прапрапрадед состоял в экипаже достославного «Мейфлауэра»[14], прибывшего в Бостон в тысяча шестьсот семьдесят седьмом году; принимая во внимание столь памятное событие, она ни за что не соглашалась уклониться от своего долга, пусть скромного, но тем не менее священного.
Короче, с этого дня она отщипывала от оладьи кусочек лишь на один зуб, а зубы у нее были ровные и очень симпатичные. Боязнь потолстеть отравляла ей всякое удовольствие. Она стала чахнуть. Вскоре оладьи уже внушали ей такой же страх, как мне — снаряды. Теперь мы чаще всего гуляли с ней для моциона где придется — по набережным, по бульварам, не заглядывая даже в «Наполитен», потому как от мороженого дамы тоже толстеют.
Мне в жизни не снилось такое уютное жилье, как номер Лолы — бледно-голубая спальня с ванной рядом. Повсюду фото ее знакомых с надписями — редко от женщин, часто от парней, красивых кучерявых брюнетов в ее вкусе. Она рассказывала мне, какого цвета у них глаза, и читала посвятительные надписи — нежные, высокопарные и всегда прощальные. Сначала, из вежливости, я смущался среди всех этих изображений, потом перестал.