Между тем Андрей Интелик сделался рабом не одного, а двух господ, и второй хозяин, извечный повелитель потаенных пороков, издревле был сильнее, коварнее и изощреннее своих земных подражателей.
Всей предыдущей жизнью подготовленный к рабской доле, подсознательно Андрей Интелик был рад сделать роковой выбор. Все унижения, обиды, злоключения минувшего в тот день всплыли в его памяти, сложились меж собой, смешались в гремучую взвесь, — и, подожженный случайной искрой князя Корнелия, в душе Андрея воспылал костер неистребимой ненависти.
Андрей знал нынче, кто его смертельные враги. Образы Софии, Корнелия, других князей, других патрисов, всех, кто так или иначе наносил ему обиды, вольно, невольно, лично ему либо той общности, к которой он себя причислял, каким-то действием либо одним лишь фактом своего существования, слились в сознании Андрея и образовали фантом некоей невиданной рептилии, ужасающей, как загадочный карлик Улуру, но имя ей было — Аристократия.
Прежде Андрей-политик различал аристократов меж собой. Например, Юстины были врагами, Милиссины — союзниками Юстинов, и значит, тоже врагами, Петрины держали нейтралитет, следовательно, могли стать как врагами, так и союзниками; Марцеллины были друзьями и благодетелями. Нынче Андрей постиг, что деление аристократов на «своих» и «чужих» обманчиво, наивно, примитивно, опасно — они враги все, от первого до последнего: в конечном счете князь Корнелий ничем не отличается от княгини Софии, он такой же, как она, а она такая же, как все.
И Андрей Интелик возненавидел их всех, самой лютой ненавистью, на которую была способна его смертельно раненая душа. Ничего не зная о любви Корнелия к Софии, даже не догадываясь об этой истинной причине своего несчастья, Андрей думал: «Злодей, потомок Фортуната, обошелся со мной, как с варваром, язычником, рабом, хотя я преданно служил ему, а насчет Юстины предложил единственно разумный выход. Чего уж проще: убить Юстину, и мы в триумфе — он первый министр, а я… Ему это даже выгоднее, чем мне! Но он, видать, обиделся, как это я, низкорожденный, предлагаю ему, князю, убить княгиню! Они, князья, патрисы, пришельцы, нас, коренных, не ставят ни во что. Мы для них вообще не люди. Мы, плебеи, для них ублюдки, такие же, как проклятые язычники…».
Еще рассудил он такое, что накануне не привиделось бы в самом кошмарном сне: «Не были б Ульпины еретиками, много правильного можно было бы найти в их учении».
Но не подумайте, читатель, что наш Андрей готовился стать еретиком, хотя бы и в душе. Не таков наш Андрей, чтобы идти против сияющего солнца (вернее, эфира) аватарианской веры, нет, сила его в другом.