После опубликования «Первой любви» в «Библиотеке для чтения» во всех других прижизненных русских изданиях текст повести печатался без каких-либо существенных изменений. Исключение представляет авторизованный французский перевод повести, появившийся в Париже в 1863 г. (см.: Nouvelles scènes de la vie russe. Eléna. Un premier amour, par Ivan Tourguénef. Traduction de H. Delaveau. Paris. E. Dentu, 1863, p. 297–428). Для этого издания Тургенев дописал заключение, в котором раскрыл отношение к событиям, составляющим содержание повести, каждого из присутствовавших при чтении рассказа Владимира Петровича. В парижском архиве писателя сохранился черновой автограф этого текста. Приводим его полностью и с тем названием, которое дал ему сам Тургенев:
В<ладимир> П<етрович> умолк и поник головою, как бы выжидая слова. Но ни С<ергей> Н<иколаевич>[249], ни хозяин дома не прерывал молчания, и сам он не поднимал глаз от своей тетради.
— Кажется, господа, — начал он наконец с неловкой улыбкой, — исповедь моя вам наскучила?
— Нет, — возрааил <Сергей Николаевич>[250], — но…
— Что „но“?
— Так… Я хотел сказать, что в странное время мы живем… и люди мы странные.
— Это почему?
— Мы странные люди, — повторил С<ергей> Н<иколаевич>. — Ведь вы ничего не прибавили в вашей исповеди?
— Ничего.
— Гм. Впрочем, это заметно. Мне кажется, в одной России…
— Такая история возможна! — перебил В<ладимир> П<етрович>.
— Такой рассказ возможен.
В<ладимир> П<етрович> помолчал. — А как ваше мнение? — спросил он, обращаясь к хозяину дома.
— Я согласен с С<ергеем> Н<иколаевичем>, — отвечал он, тоже не поднимая глаз. — Но не пугайтесь, мы не хотим этим сказать, что вы дурной человек, напротив. Мы хотим сказать, что жизненные условия, в которых мы все воспитались и выросли, сложились осо бенным, небывалым образом, который едва ли повторится. Нам стало жутко от вашего простого и безыскусственного рассказа… не потому, чтобы он нас поразил своею безнравственностью — тут что-то глубже и темнее простой безнравственности. Собственно вы ни в чем не виноваты, но чувствуется какая-то общая, народная вина, что-то похожее на преступление.
— Какое преувеличение! — заметил В<ладимир> П<етрович>.
— Может быть. Но я повторяю „Гамлета“: „есть что-то испорченное в Датском королевстве“. Но будем надеяться, что нашим детям не придется так рассказывать свою молодость.
— Да, — задумчиво промолвил В<ладимир> П<етрович>. — Это будет зависеть от того, чем эта молодость будет наполнена.