Вольт уже позавтракал и стоял одетый, когда зазвонил телефон. Он поспешно прикрыл дверь в мамину комнату и снял трубку.
— Вольт Платоныч? С вами говорит Сергей Георгиевич, отец Максимки. Элеонора Петровна сказала, что я могу вам позвонить.
Интонация неуверенная, просительная.
— Да-да, конечно.
— Так вот, как бы нам…
— Надо мне посмотреть на вашего сына. Вы где живете?
— На Петроградской, в конце Кировского. Очень легко ехать, все автобусы! И метро рядом!
Как будто, если бы не легко ехать, то и не поехал бы. Даже неловко слушать. Может быть, от неловкости Вольт ответил несколько надменно:
— Неважно, я на машине.
И сразу сам почувствовал неприятную надменность в своем голосе. Но отец Максимки (как его? — опять с первого раза не запомнил имя-отчество) не расслышал надменности в голосе, или считал, что некоторая надменность естественна для знаменитого специалиста, и подхватил радостно:
— Тем более, тем более! А найти легко: вход с парадного. Лифт.
Вольт подумал, что удобнее всего заехать по пути в институт: Песочная набережная совсем рядом с Кировским.
— Давайте сегодня в двенадцать. Кто-нибудь будет дома?
— Жена! Она не работает из-за… из-за этого.
— Хорошо, значит, в двенадцать. Или в половине первого.
Ведь не знаешь точно, когда освободишься в клинике.
— Пожалуйста! Конечно! Жена будет ждать! Так радуется, будто от приезда Вольта сын сразу
встанет на ноги и пойдет. А ведь, скорее всего, придется разочаровать. Но радовался предстоящему визиту и сам Вольт: после пережитой боли особенно ценен был этот звонок, лишнее доказательство, что он нужен, что остается в его жизни главное! Пациенты тоже иногда помогают врачу.
По дороге в клинику он по привычке посматривал на номера встречных машин, но заметил только один по-лусчастливый, как он называл про себя: 62–26.
В ординаторской Вольт снова не застал Якова Ильича. Подумал было, что тот на каком-нибудь совещании, как и вчера, но оказалось, что Яков Ильич заболел.
— Не просто грипп, что-то серьезное, — приглушив голос, сообщила между затяжками Элла Дмитриевна. — Кажется, кладут на обследование, понимаете — куда? Он знал, что его кладут, но ничего нам не говорил до последнего дня.
Ее лицо просмоленной Венеры было печально-торжественным.
Но Вольт ответил непримиримо:
— Он сам всю жизнь этого добивался. Курил — вот и докурился.
— Господи, вы и правда — Савонарола! Упрекать в такой момент! Да вы хоть оцените мужество: знал, куда его кладут, и не говорил, не пожаловался ни разу!
— Ну, это — элементарное самоуважение, хотя, конечно, не все умеют.
— «Элементарное»! Я бы посмотрела на вас! Подняли бы крик от малейшей боли! Такие непримиримые всегда первыми и ломаются!