Надя сразу взбодрилась, — будто и не успела задремать.
Ты все делаешь для нее, и это не замечается. Будто само приносится, готовится, стирается. Не я, а ты.
— Я — это ты, пойми наконец! Я все делаю ради тебя, а не ради нее. Она с нами живет, а Петя появляется здесь раз в год на три дня — но все равно он такой добрый, такой заботливый! А если с ней что-нибудь случится?! Не дай бог, но при ее гипертонии вполне возможно — и мы будем при ней сиделками, а Петя будет любить и заботиться издали!
Все справедливо, ничего тут не возразишь… Но у Вольта правило: никогда не поддерживать Надю против мамы, даже когда Надя права. Поэтому он ничего не ответил, а Надя забормотала, засыпая:
— Завтра опять буду невыспанная. Когда я невыспанная, я совсем старая. Слышишь, да? Старая я!
Сколько можно это повторять?! Ну да, Надя старше, ей сорок лет — цифра и правда неприятная, хотя бы тридцать девять — совсем другое дело! И Надя постоянно твердит, что ей уже сорок, что она старая, что Вольт может найти себе другую, моложе. Поэтому Надя так упорно держится за свою комнату. У нее хорошая комната на Васильевском, и можно было бы обменять ее комнату и эту квартиру на трехкомнатную — были варианты. Но Надя всегда находила недостатки в предлагаемых квартирах, всегда возникали какие-то странные препятствия, а суть в том — хотя об этом ни разу не говорилось вслух, — что она хочет сохранить свою отдельную комнату, чтобы было куда уйти, когда Вольт найдет себе другую, моложе. И Вольт, хотя и не ищет другую — не тем у него занята голова! — наконец перестал подыскивать варианты, как бы молча согласился: пусть у Нади всегда будет в запасе своя отдельная комната. А пока комната пропадает; живут, правда, какие-то Надины подруги — вот кому повезло…
Она еще что-то бормотала, по обыкновению, в одеяло, так что половину и не разобрать. Да Вольт и не старался прислушиваться.
Проснулся он ровно в четыре, как всегда. И сразу вспомнил, что должен приехать Перс. Или уже приехал? Может быть, ему открыли мама или Надя? Вольт вскочил и выбежал в прихожую. Нет, пальто на вешалке не прибавилось.
Надо было работать — ведь наступили золотые утренние часы. Но не работалось: мешало ожидание брата, предчувствие праздника.
Вольт помнит это чувство с детства, когда Перс только что уехал в Москву и появлялся изредка — давно ожидаемый, столичный, взрослеющий с каждым приездом!
Тогда Перс всегда привозил из Москвы рассказы о невероятных успехах эсперанто, о скорой встрече с инопланетянами, могущественными, разумными и добрыми; инопланетяне, конечно же, тоже выучат эсперанто — не учить же им десяток хотя бы и считающихся великими, но все равно разделяющих человечество языков! — и Вольту, во всем верившему старшему брату, казалось, что на самом деле скоро наступит на Земле совсем другая, чудесная жизнь! И в этой новой чудесной жизни знаменитым человеком будет Перс. В то время у Вольта развилось бескорыстное честолюбие, если можно так сказать: он мечтал не о собственной славе, а о славе старшего брата!