И, вернувшись в залу, князь тяжело опустился в кресло.
– Нам следовало это предвидеть, – сказал Катрфей, усаживаясь в экипаж. – Он из породы утонченных: он несчастен.
Прежде чем приняться за дальнейшие поиски, они ненадолго присели в садике трактирчика, расположенного на вершине горы, откуда были видны живописная долина и светлая извилистая река с овальными островками. Не падая духом от двух предыдущих неудач, они не теряли надежды найти счастливого миллиардера. Им оставалось посетить в этой местности еще с дюжину миллиардеров, и в числе их были г-н Блох и г-н Потике, барон Нишоль, крупнейший промышленник королевства, и маркиз де Грантом, едва ли не самый состоятельный из всех, принадлежащий к именитейшему, столь же славному, сколь и богатому роду.
За соседним столиком сидел за чашкой молока длинный худой человек, согбенный почти пополам и дряблый, как тюфяк; его белесоватые глаза сползли до самой середины щек, нос опустился на верхнюю губу. Человек этот казался убитым горем и скорбно рассматривал ноги Катрфея.
После двадцатиминутного созерцания он мрачно и решительно встал со своего места, подошел к обер-шталмейстеру и сказал, извинившись за назойливость:
– Разрешите, сударь, задать вам один вопрос, для меня крайне важный. Сколько вы платите за ботинки?
– Несмотря на странность вопроса, я не вижу основания, почему бы на него не ответить, – сказал Катрфей. – Я заплатил за эту пару шестьдесят пять франков.
Незнакомец долго рассматривал поочередно то свою ногу, то ногу собеседника и самым внимательным образом сравнивал оба башмака. Потом, весь бледный, взволнованно спросил:
– Вы сказали, что уплатили за эти башмаки шестьдесят пять франков. Вы твердо в этом уверены?
– Разумеется.
– Подумайте о том, что вы говорите, сударь!
– Однако вы презабавный башмачник! – проворчал Катрфей, начиная терять терпение.
– Я не башмачник, – с кроткой покорностью ответил незнакомец, – я маркиз де Грантом.
Катрфей поклонился.
– Я так и предчувствовал, – продолжал маркиз, – увы, я опять обворован! Вы платите за башмаки шестьдесят пять франков, а я – за совершенно такие же – девяносто. Дело не в цене, она не имеет для меня никакого значения, но мысль, что меня обворовывают, для меня совершенно невыносима. Я вижу, я чувствую вокруг себя одну только бесчестность, одно лицемерие, ложь и обман, и мне становится отвратительно мое богатство, совращающее всех, кто со мной соприкасается: слуг, управляющих поставщиков, соседей, друзей, женщин, детей, – и я из-за него всех их ненавижу и презираю. Мое положение ужасно. Я никогда не уверен в честности стоящего передо мной человека. И мне самому смертельно противно и стыдно принадлежать к человеческой породе.