Пусть отменят Рождество, сколько хотят, мое Рождество вечное, потому что не я продажной мишурой убираю дерево, а мороз старается. На восходе березовые опушки, словно мороз щекой к солнцу стал, и оно стало ему разукрашивать: никакими словами не передать, как разукрасились березовые опушки, сколько блесток… мой след триумфатора.
О любви.
Если сказать «любите друг друга», то ведь это надо от своей действительной любви сказать, надо, чтобы душа моя переполнялась, и этот избыток вылился через край в виде слов: любите друг друга. Но писатели нашего времени говорят, руководимые хорошо еще если честолюбием, чаще всего просто сроком, к которому должна быть выполнена вещь по договору с издательством.
27 Декабря.
Весна света продолжается вот уже третий день после двух-то месяцев бессолнечных дней. По прежнему бы это считалось расположением к нам Божественной воли, теперь случайностью, потому что светила движутся не Бож<ьей> волей, а бесстрастным законом природы. В будущем совершенно то же будет и с человеческим обществом: вновь открытая в своем универсальном применении сила коллектива будет действовать так же точно и бесстрастно, как закон природы. Чувство свободы будет удовлетворяться исключительно умением пользования силой коллектива.
Вчера ночью <с 25-го на 26-е>. Вечером первого дня весны света ощенилась Нерль («все семь Ромки»). Щенят заморозили. Нерль стала ныть и болеть. Я сказал, что причина ее — напирающее в сосцы молоко. Ефросинья Пав. набросилась на меня и назвала «жестоким чудовищем». «Не молоко, — говорила она, — а понимание утраты детей, всякая тварь страдает от утраты детей, воробьи и те…» Она права совершенно. Я же нечаянно отдал дань своим прежним шаблонным для всей молодежи, возглавляемой Максимом Горьким, обязательным взглядам.
Публикация дневника Михаила Пришвина с очевидностью доказывает, что отношение к писателю как «певцу природы» и автору детских и охотничьих рассказов — результат не только идеологии, которая предпочитала так однобоко рассматривать его творчество. Дело еще и в том, что без дневника художественные произведения писателя действительно существуют в усеченном пространстве, отторгнутые от контекста. Корни художественных произведений уходят глубоко в текст дневника, причем не в том смысле, что в нем скрываются заготовки, черновики, материалы к произведениям и пр., хотя это тоже есть, а в том смысле, что в контексте дневника художественные произведения писателя получают иной статус: дневник выявляет в его произведениях иные акценты, идеи, скрытые смыслы. Надо сказать, что и читатели, и исследователи Пришвина всегда слышали в них этот подземный гул, чувствовали существование этой невидимой части айсберга, глубину, которая придает пришвинским произведениям что-то особенное: читаешь рассказ о собаке, а понимаешь, что это вообще обо всем…