История русской культуры, XIX век (Яковкина) - страница 174

Последующие годы пьеса шла с неизменным успехом. В «Записках» Каратыгина содержится рассказ об одном из представлений «Дмитрия Донского» осенью 1812 года в Петербурге: «Когда актер Бобров, игравший боярина, сказал первые два стиха своего монолога: „Спокойся, о княжна, победа совершенна. Разбитый хан бежит, Россия свобожденна“ — театр задрожал от рукоплесканий, все зрители вскочили с мест, закричали ура, махали шляпами, платками и в продолжение нескольких минут актер не мог продолжать своего монолога».[267]

Пьесами Озерова по существу завершался период классической трагедии в русской драматургии. К 30-м годам XIX века классицистические трагедии исчезают из репертуара русских театров, уступая место новым пьесам, содержание, язык и действующие лица которых были ближе зрителям того времени.

Каноны классицистической трагедии получили развитие в творчестве многих русских актеров провинциальных и столичных театров и оказались жизнеспособными на длительное время. Блистательно утвержденные в конце XVIII века актером Дмитриевским, они не утратили своей значимости до 30-х годов, когда увлекали зрителей в искусстве В. А. Каратыгина. Вместе с тем каноны классической трагедии породили особую манеру актерского мастерства. Условность содержания и структуры классицистической трагедии порождала и условность исполнительской манеры. Облаченный в античную тогу и котурны трагический актер должен был и соответствующе вести себя на сцене, выступать особой походкой: «с приподнятой осанкой», с «несколько возбужденными движениями груди и всего тела»; голос должен быть особенно звучным, полным, сильным, каждое слово должно произноситься «величественно и изящно». Кроме того, поскольку действующие лица трагедии являлись олицетворением определенных качеств человеческой натуры (нежность, коварство, простодушие и т. п.), то задачей артиста становилась предельно ясная их передача, чтобы у зрителя не возникало сомнения в том, кто перед ним — страдающая добродетель или вероломное коварство. Естественно, что подобные стремления воплощались целым рядом довольно примитивных приемов. В сценических руководствах конца XVIII века мы находим подробные указания о том, как следует выражать дикцией или пластикой те или иные чувства. Так в гневе должен был звучать «глас острый, жестокий, часто усекаемый», то есть прерывистый; в печали — «глас плачевный, но не грубый, не громкий, медленный и ослабляющий»; в страхе слова нужно было произносить тихо, низким голосом и словно заикаясь; в веселом настроении — произносить «пространно», весело, в меру громко, прерывая речь восклицаниями. При этом жесты должны соответствовать интонации, подчеркивать ее. В гневе или ревности движения должны быть «обильными и острыми», брови — насупленными, все тело — выпрямленным и напряженным. Изображая печаль, актер должен смиренно склонить голову, временами подавлять слезы. Однако — предупреждали актера — жестами злоупотреблять не следовало, дабы «не уподобляться сумасшедшему или пьяному». Строго различалось поведение актера в трагедии и комедии. Считалось, что трагедия «требует действия свободного, строгого, сильного, особенно в последних актах». «Трагический актер в котурнах должен выступать совершенно особой походкой: с приподнятой осанкой, с несколько возбужденными движениями груди и всего тела; голос должен быть особенно звучным, полным, сильным, каждое слово должно произноситься величественно, изящно, выразительно. Актер комический в низких башмаках должен выступать обыкновенною походкою, говорить обыкновенным тоном с умеренными телодвижениями».