Вторая половина XIX века в истории сценического искусства так же, как и в драматургии, отмечена кардинальными изменениями.
Новый этап в формировании актерской школы отличался прежде всего тяготением к изображению правды жизни. Мелодраматическая и героически-пафосная преувеличенность чувств воспринималась уже как фальшь. Преодолевались эффектные приемы романтического театра, но далеко не сразу осваивались психологически-реалистические методы исполнительского мастерства. «Правда жизни» медленно и трудно входила на театральные подмостки. Стойкими были прежние приемы актерского мастерства. Так, еще в середине 70-х годов некоторые старые артисты Александрийского театра придерживались «ложно величавой» школы. М. Г. Савина вспоминала Леонидова, который «взирал, выступал и вещал, а в общем, рычал как тигр». Критики отмечали низкий уровень постановочной части и штампы в исполнительской манере: «На сцене царят, как царили встарь „три стены“ с дверью посередине. Купец, мещанин, мужик, чиновник, писатель вылились раз и навсегда в оловянные фигурки. Почему доктор всегда в очках и потирает руки? Почему у всех купцов рыжие бороды и говор на „о“? Отчего все злодеи в рыжих париках, все пейзане не выпускают пятерни из волос, а все купеческие дочки играют глазами?».[589]
Не были в 60–70-х годах забыты и навыки водевильной игры, желание выделиться, привлечь внимание публики часто в полном несоответствии с содержанием пьесы и роли.
Суворин писал, что некоторые артисты Александрийского театра «заботятся не о том, чтобы соответствовать своему положению в пьесе, а о том, чтобы отличиться. Это стремление отличиться можно даже заметить в тех несчастных, которые докладывают о том, что карета подана. Всякий, видимо, хочет показать, что он вовсе не то, что он изображает, что он не лакей, не конюх, не мужик, а артист императорских театров, что лакея, конюха и мужика он только представляет по приказу начальства».[590]
Наряду с сохранением прежних художественных приемов и связанной с этим разноплановости исполнения имело место и стремление к внешнему правдоподобию, которое так ярко проявилось в творчестве В. В. Самойлова (1832–1879). Талантливый и умный актер, он стремился к созданию сценического эффекта за счет передачи живописных внешних черт образа. Начиная работу над ролью, Самойлов, обладая художественными способностями, прежде всего рисовал своего героя, фиксируя характерные черты его облика. Наиболее удачными его ролями были роли Кромвеля в мелодраме Морисо «Жорж Тревор», кардинала Ришелье («Ришелье» Латтона), то есть образы, требующие большой внешней характерности. Этот блестящий, но внешний жанризм актера дал основание М. Е. Салтыкову-Щедрину, в целом положительно оценивавшему творчество Самойлова, назвать его «актером— всех стран и времен, а преимущественно костюмов». В то же время творчество В. В. Самойлова, ориентированное на создание «внешнего подобия», было необходимо для создания социального типа, уже востребованного драматургией Островского, а затем Сухово-Кобылина и др. Грим, мимика, костюм создавали ту социально-бытовую характеристику, без которой было невозможно сценическое претворение реалистической драмы. Но драматургия Островского, исключавшая применение трафаретных «театральных» приемов, в то же время предъявляла актеру требования более серьезные, чем достижение внешнего подобия. Морально-этический аспект пьес великого драматурга, осуждение «темного царства» подразумевали проникновение в социальную психологию персонажей и наиболее естественное воплощение.