Покуда Мэри оплакивала младенца, меня, стыдно сказать, помимо скорби одолевали еще и иные чувства; и с той поры я не раз думал, как нужда повелевает привязанностями, более того — губит их, и на горьком опыте научился быть благодарным за хлеб насущный. Великая мудрость заключена в том, что в ежедневной молитве нашей мы признаем свою слабость, моля избавить нас от голода и от искушения. Вы, которые сейчас богаты, задумайтесь об этом и не прогоняйте нищего от своего порога.
Младенец лежал в плетеной колыбели, и на личике его застыла тихая улыбка (наверно, ангелам небесным радостно было смотреть на эту невинную улыбку); и лишь на другой день, когда Мэри прилегла, а я бодрствовал подле маленького покойника, вспомнил я, в каких обстоятельствах очутились мы, его родители, и несказанная боль пронзила меня при мысли, что мне не на что похоронить нашего крошку, и в отчаянии я заплакал горькими слезами. Теперь наконец пришла пора воззвать к моей бедной матушке, ибо иначе я не мог бы исполнить свой священный долг; и я взял перо и бумагу и тут же, подле мертвого младенца, написал ей о нашем бедственном положении. Но письмо это, благодарение богу, я так и не отослал, ибо, когда подошел к столу, чтобы достать сургуч и запечатать это скорбное послание, взгляд мой упал на лежавшую в ящике бриллиантовую булавку, об которой я начисто позабыл.
Я заглянул в спальню — бедняжка Мэри спала; три дня и три ночи она не смыкала глаз — и вот в совершенном изнеможении уснула, и тут я бегом кинулся в ссудную лавку, получил за бриллиант семь гиней, отдал их нашей квартирной хозяйке и попросил ее сделать все, что требуется. Когда я воротился, Мэри еще спала; когда же она пробудилась, мы уговорили ее спуститься в хозяйскую гостиную, а тем временем было совершено все необходимое, и бедное наше дитя положили в гроб.
На другой день, когда все было кончено, миссис Стоукс вернула мне три гинеи из этих семи; и тут я не удержался и выплакал ей все мои сомнения и страхи, рассказал, что это последние мои деньги, а когда они кончатся, я уж и не знаю, что станется с моей Мэри, лучшей из жен.
Мэри осталась с миссис Стоукс. А бедняга Гас, который неотлучно был при мне и скорбел не менее всех нас, взял меня под руку и повел на улицу; и, позабыв тюрьму и тюремные границы, мы долго-долго бродили по улицам, перешли Темзу по Блекфрайерскому мосту, и добрый мой друг старался, как мог, меня утешить.
Когда мы воротились, уже наступил вечер. И первая, кого я встретил у нас в доме, была моя матушка, она со слезами упала в мои объятия и стала нежно укорять меня за то, что я не известил ее об моей нужде. Она бы так ничего и не узнала, но с тех пор, как я отписал ей про рождение сына, от меня не было никаких известий, и она затревожилась и, встретивши на улице мистера Смизерса, спросила его обо мне; на что сей господин с некоторою неловкостью сообщил ей, что невестка ее находится как будто в не слишком подходящем месте, что миссис Хоггарти нас покинула и, наконец, что я заточен в тюрьму. Услыхавши все это, матушка тут же отправилась в Лондон и вот только сию минуту явилась сюда из тюрьмы, где ей сообщили мой адрес.