— Бедняжка! — сказала миледи.
А миссис Титмарш так ни словечка и не промолвила, только все глядела на дитятю, а эта верзила Хорнер так свирепо на нее уставилась, того гляди, укусит.
— Бедняжка! — говорит миледи и ласково берет миссис Титмарш за руку. Такая молоденькая. Сколько вам исполнилось, милочка?
— Пять недель и два дня! — сквозь слезы отвечает ваша женушка.
Миссис Хорнер как захохочет, а у миледи слезы в глазах: она-то сразу поняла, об чем думает наша бедняжка.
— Замолчите вы! — сердито сказала она этой верзиле.
И тут дитя в соседней комнате возьми да и заплачь, а ваша женушка, как это услыхала, — вскочила со стула, шагнула к той комнате, руки к груди прижала и говорит:
— Ребенок… дайте мне ребенка!
И опять в слезы.
Миледи глянула на нее, да как кинется в ту комнату и принесла ей малютку, и малютка так сразу и прильнул к ней, будто признал; и просто любо было глядеть на нашу милочку с младенцем у груди.
И как по-вашему, что сделала миледи, увидевши это? Поглядела-поглядела, потом обняла вашу Мэри и поцеловала ее.
— Милочка, — говорит, — вы такая прелесть, и я уверена, что сердце у вас такое же доброе, поручаю вам свое дитя и благодарю бога, что он мне вас послал.
Так и сказала, слово в слово. А доктор Бленд стоит тут же рядышком и говорит:
— И сам Соломон не рассудил бы мудрее!
— Выходит, я вам без надобности, миледи? — говорит верзила.
— Вот именно! — гордо отвечала ей миледи, и верзила отправилась восвояси, и тогда уж я все про вас рассказала, и ничего не упустила, и миссис Бленкинсоп напоила меня чаем, и я видала хорошенькую комнатку, где будет жить миссис Титмарш, рядом со спальней леди Типтоф. А когда воротился домой милорд, как по-вашему, что он сделал? Велел кликнуть извозчика и поехал со мною, сказал, ему надобно извиниться перед вами за то, что они оставили у себя вашу супругу.
Удивительное это происшествие, кое случилось в самый горький наш час, словно нарочно, чтобы утешить нас, в нужде нашей дать нам кусок хлеба, невольно навело меня на мысль о бриллиантовой булавке, и мне чудилось, будто именно оттого, что я с нею расстался, для семейства моего отныне наступят иные, лучшие времена. И хотя кое-кто из читателей, пожалуй, сочтет за малодушие с моей стороны, что я позволил своей жене, которую воспитали в благородном семействе и которой впору бы самой иметь слуг, пойти в услужение, должен признаться, что я не испытывал по этому поводу ни малейших угрызений довести и нисколько не чувствовал себя униженным. Ежели кого любишь, неужто не радость быть тому человеку обязанным? Именно это чувство я и испытывал. Я был горд и счастлив, что теперь, когда судьба лишила меня возможности зарабатывать нам на жизнь, моя дорогая супруга трудами своими сумеет добыть мне кусок хлеба. И теперь, вместо того чтобы делиться собственными размышлениями об тюремных правилах, я отошлю читателя к превосходнейшей главе жизнеописания мистера Пиквика, трактующей об том же предмете и показывающей, сколь глупо лишать честных людей возможности заработать как рае тогда, когда это им всего нужнее. Что мне было делать? В тюрьме нашлись джентльмены, которые могли трудиться (то были господа сочинители — один писал здесь "Путешествия по Месопотамии", а другой "Сценки в залах Олмэка"), мне же только и оставалось, что мерить шагами Бридж-стрит да глазеть то на окна олдермена Уэйтмена, то на чернокожего подметальщика улиц. Я ни разу не дал ему ни пенни, но я завидовал, что у него есть дело, завидовал его метле и деньгам, кои падали в его старую шляпу. А мне отказано было даже и в метле.