Почему он решил меня спасти? На этот вопрос я уже ответа не найду.
– У тебя есть час на сборы, – с порога объявил Генки. – Косматый в бешенстве. Сказал, что это ты накосячил с фестивалем и тебя надо наказать. Причем жестоко. Бери деньги, паспорт, вещи – и мотай из города. Поезда и самолеты для тебя дохлый номер. Отследят. Поэтому автостопом до какой-нибудь дыры – и отсиживайся там. Год, два, три – сколько потребуется. Зато жить останешься.
Он развернулся и ушел.
В следующий раз мы увиделись только через семь лет. Я вернулся в город, уже давно очищенный от Косматого и его группировки. К власти пришли новые бандиты, которым не было дела до несостоявшегося пивного фестиваля.
Я вернулся в город с тем же названием, но мне показалось, что я приехал в совершенно незнакомое место.
Мы столкнулись с Генки в супермаркете. Он меня, естественно, не узнал.
Мы встретились глазами, и я увидел в его взгляде ужас.
Так я начинаю умирать.
Она
У меня есть время до вечера – целая вечность! В голову почему-то лезет старый анекдот: «А если у меня парашют не раскроется – сколько я буду лететь до земли?» – «Всю оставшуюся жизнь».
У меня есть вся оставшаяся жизнь.
Я иду в парк. Удивительно: здесь с утра уже попадаются влюбленные парочки. Или это полуночники, задержавшиеся со вчерашнего дня?
Я всегда любила приходить сюда одна. Посидеть, подумать, взвесить все «за» и «против». Почему-то именно тут в голову приходили самые свежие идеи.
Но не сегодня.
Сегодня я просто бесцельно бреду по аллее, впитывая в себя каждое мгновение. Вот эту карусель я помню еще девчонкой. Когда ее поставили, мне было всего три года, а пускали на нее минимум десятилетних. Я ревела в три ручья, а моя мама, снисходительно усмехаясь, говорила, что семь лет – такой небольшой срок.
Он мне тоже казался вечностью. Как и сейчас – те несколько часов, что мне осталось жить.
Умирать жутко не хочется. Но еще больше не хочется умирать мучительно. Выбор у меня невелик.
– Сколько мне осталось жить? – Я знаю, что врачи не имеют право отвечать на этот вопрос. Но Карим Мухаммедович – старый друг отца. Я выросла на его глазах. Он не имеет право мне не ответить.
– Год. Может, два. Ты не спеши себя хоронить: иногда с таким диагнозом можно долго протянуть.
Он отводит глаза, и я понимаю: врет. Это ложь во спасение. Но я слишком хорошо знаю этого человека.
Если он говорит «год», то надо уменьшать этот срок минимум в два раза.
Шесть месяцев. Сто восемьдесят дней.
Восемьдесят из них уже растворились в моем прошлом. Осталось сто.
Возле лавочки меня скручивает боль. Она уже стала привычной, как ни цинично это звучит.