Пить кофе, сидя за рулем маленького «Фольксвагена», оказалось совсем не так просто и приятно, как это иногда показывают в американских фильмах, где полицейские на дежурстве закатывают в салонах своих служебных автомобилей целые пиры с кофе и пончиками. Мешало рулевое колесо, термос и чашку некуда было поставить, и Марина не столько пила, сколько следила за собой, чтобы не облиться. Поэтому, допив наконец до дна, она испытала огромное облегчение и поспешила завинтить термос и убрать его от греха подальше на место, в карман на спинке соседнего сиденья. После этого она закурила и, неумело пряча красный огонек сигареты в ладони, стала наблюдать за новенькими дубовыми воротами в кирпичном заборе на противоположной стороне улицы.
Тревожные мысли продолжали одолевать ее с прежней силой, но она гнала их прочь: все равно, сколько ни думай, ничего умного не придумаешь, пока не увидишь все своими глазами. Смотреть и слушать Марина Медведева умела; она полагала, что, когда придет время, сумеет также и действовать. Правда, настоящая, непридуманная жизнь, бурлившая за стенами ее городской квартиры и вот этого загородного особняка, за которым она сейчас наблюдала, то и дело ставила ее в тупик, оказываясь на поверку совсем не такой, какой Марина привыкла ее считать. Восемь лет, проведенные в клетке, не проходят даром, даже если клетка сделана из чистого золота и выстлана банкнотами стодолларового достоинства. Да и раньше, до замужества, разве знала она, что это такое – настоящая жизнь?
«Вот только этого не надо, – морщась не то от собственных мыслей, не то от разъедавшего глаза сигаретного дыма, с досадой подумала Марина. – Настоящая жизнь, ненастоящая жизнь... Кто, скажите на милость, провел черту, кто сказал: вот эта жизнь настоящая, а вот эта – так, понарошку? Кто он, этот умник, присвоивший себе право судить, что правильно, а что нет? Конечно, с точки зрения моего драгоценного супруга и его приятелей, человек, безропотно идущий в тюрьму один, когда мог бы отправиться туда в теплой компании, живет понятиями ненастоящей, выдуманной, вычитанной из глупых книжек жизни. И тот, кто, вернувшись из тюрьмы, не стал мерить свою обиду на деньги, пытаясь выторговать побольше за погубленную жизнь, по их понятиям, человек не от мира сего. И кто возьмется судить, на чьей стороне правда? Говорят, жизнь рассудит... Так ведь и это вранье, потому что конец у всех одинаков...»
Она на ощупь нашла в сумочке бумажник, не глядя, открыла его и посмотрела на засунутую в прозрачный целлулоидный кармашек фотографию. Света от горевших во дворе резиденции Медведевых фонарей хватало только на то, чтобы разглядеть смутные темные очертания человеческой фигуры. Снимок был чересчур узкий и длинный – не снимок, собственно, а половина снимка, отрезанная от групповой фотографии по настоянию ревнивого Медведева. На второй половине снимка, которая валялась где-то дома, в одном из старых альбомов с фотографиями, была изображена сама Марина – такая, какой она была десять лет назад. Половинку фотографии, которая хранилась у нее в бумажнике, Марина Медведева помнила до мельчайших подробностей. На ней был Андрей Тучков – молодой, смеющийся, влюбленный и беззаботный. Интересно, каким он стал, теперь? Конечно, прошлого не вернешь, но все-таки, все-таки...