Рубленых ран видно не было, только колотые, зато в избытке. Считать не стал – тут и глядеть-то больно, – да и какой смысл.
И детям пусть когда-нибудь расскажут
От бед убереженные отцы,
Что, в общем, и у сказок,
Таких счастливых сказок —
Бывают несчастливые концы…
[7]«Чуть погоди, дорогой пиит, – мысленно попросил я его и твердо пообещал: – Всего через несколько часов я рассчитаюсь за каждую из твоих ран», – и повернулся к связанным стрельцам, валявшимся прямо на полу подле ног Сутупова и двух бояр.
Последних все-таки уважили, усадив на откидную лавку в углу.
Я присмотрелся и увидел среди лежащих стрельца, который помог мне сэкономить несколько драгоценных секунд там, у крыльца.
– Как звать? – спросил я его.
– Снегирем кличут, – отозвался он.
Повернувшись к своим ратникам, я распорядился:
– Этого развязать и отпустить.
– Он же со всеми прочими был, – растерялся Самоха.
– Был с ними, а помог мне, – пояснил я. – Исполняй.
В это время Федор вырвал свою руку из моей и метнулся к Голицыну.
Хорошо, что у него не было сабли – та, которой Годунов дрался, осталась в светлице у Ксении, – иначе не сносить бы Василию Васильевичу головы, а так обошлось маленьким рукоприкладством.
Драться царевич не умел.
Обороняться – одно, тут он кое-что освоил в летнем лагере полка, хотя сомневаюсь, что сегодня пустил в ход хоть один из приемов, которым научился, а вот именно драться…
Поначалу я не мешал – пусть немного изольет душу, но через минуту, решив, что особо разбитая морда нам для предстоящего представления будет мешать, не церемонясь оттащил Федора от растрепанного боярина.
В заключение он еще раз взвизгнул: «Пес!» и, плюнув в лицо, добавил: «Сдохнешь, иуда!»
– Ан и ты меня ненадолго переживешь, – не остался в долгу Голицын. – Эвон, выйди на крыльцо да глянь. Ныне, почитай, вся Русь супротив тебя поднялась.
– Москва – это не Русь, – возразил я, с трудом продолжая удерживать рвущегося из моих объятий царевича.
– Вот и выходит, что ты ныне с одними сопляками да с иноземцами, – проигнорировал мое замечание Василий Васильевич. – Да и тех-то, почитай, у тебя нет – они еще под Кромами саблю супротив нас поднять не посмели, а уж ныне и вовсе. Одна-единственная приблуда и осталась. – Он пренебрежительно кивнул на меня. – И мыслишь выстоять?
– Ты! – задохнулся царевич и вновь дернулся, пытаясь высвободиться из моего крепкого захвата, но я урезонил Годунова:
– Нельзя, Федор Борисович. Отвел душу, и хватит с него. Пленного бить – последнее дело. Иное – попытать немного. Тут мы запросто. Но мне кажется, перед казнью лучше бы он был в целости и сохранности, дабы получше сознавал, что пришел его смертный час.