Тот затаил дыхание, по всей видимости почуяв, что еще можно что-то как-то изменить, искупить или по крайней мере смягчить.
– Ну, сказывай в подробностях, как оно было, – произнес я нехотя.
– Дак было, – оживился он. – Уж больно сладок показался мне сей отрок, вот и не утерпел, оскоромился…
Слушал я его недолго. Терпение кончилось буквально через пару минут, уж очень откровенно живописал отец Никодим эти самые подробности. Когда стало окончательно невмоготу, я прервал его на полуслове:
– Лучше сделаем иначе. Все, что ты говоришь, напиши. – И посоветовал: – Только начни с покаянного слова. Мол, прости меня, государь Дмитрий Иоаннович, что я по своей глупости и недомыслию, не ведая, что ты есть сын царя-батюшки Иоанна Васильевича, польстился на тебя… ну а потом излагай все как есть и ничего не таи. Дескать, не сам ты это надумал, а бес тебя попутал, внушив тебе греховные мысли и принявшись тебя соблазнять юной плотью. Потом в подробностях, опять же ничего не тая, опиши, чем именно в этой плоти государя соблазнял тебя враг рода человеческого и прочее.
Монах поспешно затряс головой:
– Все, как велишь, исполню. Сказывают, добрый он, можа, и впрямь простит. – И уставился на меня в немом ожидании подтверждения.
– Можа, простит, – неопределенно кивнул я и предупредил: – Писать будешь прямо тут, в молельной, перед святыми иконами. Ратники за дверями, так что бежать и не думай.
– А далее со мной что?
– Как напишешь, – пожал плечами я. – Если почую, что искренно, то, глядишь, и отпущу… пока. Побудешь в Чудовом монастыре до приезда Дмитрия Иоанновича, а уж он пусть решает, что с тобой учинить.
– Токмо, – замялся он, остановив меня возле самых дверей, – перышком я худо володею. Боюсь, не по ндраву Димитрию Иоанновичу придется.
– А ты вначале начерно, – наставительно заметил я, – а уж потом перебели. Тут главное не почерк, а чтоб от души. – И иронично хмыкнул: – Нашел о чем заботиться – почерк…
И вновь на коня…
Глава 9
Начало нового расследования
Маршрут у меня был прежний – царские палаты.
Время обеденное, но трапезничать не время – уж больно горячие деньки. Так я и сказал царевичу, усаживаясь за его стол, который он мне охотно уступил, и принимаясь за изучение написанной им грамотки.
Тот стоически вздохнул, отчаянно махнул рукой и заявил, что коль так, то он тоже останется.
Я покосился на него. В глазах геройское желание пожертвовать собой, но во рту, поди, уже голодная слюна – помню я его любовь к чревоугодию. Да и нечего ему тут делать, только мешать станет – одному думается куда лучше.