— А если я ошибся?
Его пробрала дрожь.
— Надеюсь, что нет, доттор. От всей души надеюсь…
Я нервно сдернул с себя камуфляжный наряд. Мне было понятно его беспокойство. Гелиос не прощает ни ошибок, ни неудач. Я глубоко затянулся сигаретой, стараясь прогнать из памяти образ человека, распростертого на полу в коридоре, тогда, в Спарте… Как его изрешетили пулями — от макушки до пят… Нет, Гелиос не простит.
Мы взобрались на невысокий холм, на вершине которого, утонув в непроглядной тьме, стояла церковь. Ганс, идущий за мной по пятам, то и дело оступался. Шипы беспрепятственно цеплялись за его слишком широкое одеяние. Галька у нас под ногами осыпалась, сухой кустарник исцарапал руки.
Вдруг послышался звук рвущейся ткани, сопровождаемый залпом приглушенной брани.
— Джинсы! Совсем новые! Черт, могли бы хоть фонарики зажечь!
В темноте здание маленькой церквушки почти целиком скрывалось за деревьями и зарослями дикого кустарника. Ворота нам пришлось отыскивать на ощупь.
Как только мы оказались внутри, Гиацинт плотно закрыл дверь и направил свет своего фонаря на алтарь. Крест, покрытый золотыми пластинками, засиял. Анк, приклеенный к примитивному распятию, тот самый, который я сначала принял за неуклюже стилизованное изображение Христа, был прекрасно виден.
— И как только мы умудрились его проглядеть? — поразился Гиацинт.
— Это теперь все кажется таким очевидным, — возразил я. — А когда сам не знаешь, что ищешь…
Я схватил распятие, оно оказалось на диво легким, куда легче, чем я думал, судя по его размеру — около сорока сантиметров в высоту.
— Надо бы отделить и почистить анк, доттор Лафет. Как вам кажется, вы сможете это сделать?
Я поскреб ногтем тоненький слой позолоты и обнаружил точки скрепления.
— Да, это кое-как приклеено к дереву, да и позолоту нанесли крайне грубым способом. Открой свою сумку, Ганс.
Юноша повиновался, и я сунул распятие в груду электронных устройств, между футлярами с инструментом, миниатюрным ноутбуком и пакетиками не то с бисквитами, не то с пирожными.
Гиацинт достал из кошелька несколько кредитных билетов, положил их на алтарь и потушил фонарь.
— Так вы суеверны, да? — фыркнул Ганс, распахивая перед Гиацинтом дверь.
И тут случилось такое, чего мне толком не описать.
Гиацинт, отброшенный назад мощной незримой силой, со всего размаху толкнул меня в грудь. Я одной рукой вцепился в него, другой — в Ганса, иначе бы и на ногах не устоял. И тут наш молокосос включил фонарик, направил его на дверь и рявкнул:
— Эй, псих! Ты кто?
Гиацинт ловил ртом воздух, согнувшись в три погибели, — он еще не отдышался. Я поддерживал его, а сам не отрывал глаз оттого, кто стоял на пороге. Человек, которого я узнал с первого взгляда. Констандинос Эгригорос, ну, или что-то в этом роде. По крайней мере так он мне представился.