— Нравлюсь? — спросила она. Руки ее бессильно висели, ничего не желая.
— Да!.. — выдохнул он.
— Я очень хочу нравиться. А то совсем не будет сил идти. Вы нас не бросите, правда?
— Ты с ума сошла… — Он обнял ее за плечи и прижал к себе.
— А мама боится, что бросите. Она говорит, мужчины не любят бесполезного груза. Ты знай — я не бесполезная.
Он стиснул ее голову в ладонях. Она прятала лицо.
— Дай поцеловать тебя.
— Нет-нет, я грязная…
— Какая глупость! Дай, — он задыхался, — пожалуйста!.. Ты сразу все поймешь!
Она выскользнула из его рук, медленно отступила, пятясь, к двери в комнату, где ее ждала мать. Поправила волосы.
— Нет, потом… все — потом. Только не бросайте…
Какое теперь может быть «потом», подумал он, но не произнес вслух, боясь уговаривать, потому что уговаривать — все равно что насиловать. Сказал:
— Спасибо за «потом».
— Ты странный. Я могла бы умереть за тебя, правда. — И она скользнула в проем, и дверь плотно закрылась за ней.
…Не спалось. Комнату заливал раскаленный белый свет, нечем было дышать; в густом мертвом воздухе плясала пыль. Пот жег мозоли и ссадины, ныли натруженные мышцы. Мужчины ворочались, расстегивали пуговицы, наконец пилот сел и обхватил колени руками, пустым взглядом уставясь в пустое окно. И тогда музыкант спросил:
— Хотите, я сыграю?
Молчание длилось с минуту. Прямоугольник слепящего окна отражался в неподвижных глазах пилота.
— Сыграй, — сказал пилот.
За роялем музыканту стало страшно. Это казалось кощунством — играть здесь. Здесь можно было только стрелять и есть, и брести через барханы — до конца дней. Сейчас, подождите, взмолился он. Я не знал, что это так трудно — сделать первое движение… На него смотрели. Он вдруг увидел, что в дверях стоят и мать и дочь и тоже ждут. Он вспомнил ее завороженный взгляд и почувствовал, что сможет все. Еще час назад она была для него лишь насмерть уставшей, почти незнакомой молчаливой девочкой, — и вдруг оказалось, она настолько нуждается в нем, что любит его. Он опустил пальцы на клавиши. Ему показалось, будто он опустил пальцы на ее хрупкие плечи. Рояль всколыхнулся; по комнате проплыл широкий, медлительный звук. Такой нездешний… Он словно прорвался из прежней жизни, которая теперь казалась приснившейся в неправдоподобно сладком сне. Он доказал, что она не приснилась, что она была, что она может быть. Он мягко огладил задубевшие лица; он вкрадчиво протек в уши и заколебался там, затрепетал, зашевелился, как ребенок в материнском чреве, готовясь к жизни и пробуя силы… И существование вновь получило смысл; впервые за последние недели музыкант понял, что действительно остался жив. И останется жить дальше. Чистая река и светозарные вершины гор были совсем рядом. А если кипящий океан все же доберется до нас, я поставлю ее у себя за спиной, думал музыкант, и первый удар приму на себя…