Иногда эта ответная реакция выражалась довольно бурно. В 1601 году Джон Марстон описывал неодобрительный шум в зале как «мяуканье, громкие разговоры, хохот, ворчание», а в «Фортуне» шумел «разный сброд, торговки яблоками и мальчишки-трубочисты» чьи «пронзительные беспорядочные голоса сливались в громкий гул». Шекспир тоже описывает поведение зрителей, с которым не раз сталкивался. Так, Каска в «Юлии Цезаре» рассказывает о поведении толпы на площади: «И если чернь ему не рукоплескала и не свистела в знак одобрения или порицания, как в театре свищут комедиантам, то я лгун»[306]. «Юлия Цезаря» играли в «Глобусе» а не в «Театре», и потому нельзя сказать, что автор ориентировался на специфическую аудиторию, о коей мы упоминали выше.
«Мяуканье» было излюбленным способом выразить неудовольствие: вероятно, благодаря ему впоследствии появилось название «cat-call»[307]. В особенно напряженных сценах поединка или битвы зрители на галереях вскакивали с мест, подбадривая участников. Они аплодировали монологам. Они кричали, свистели, плакали и хлопали, выражая свои эмоции и сопереживая героям пьесы. С точностью воссоздать обстановку, в которой проходили спектакли первых театров, почти невозможно. Перед зрителем возникала невиданная реальность, с какой ему никогда не приходилось встречаться. С ней не могли сравниться ни уличные мистерии, ни небольшие представления в залах. Выражаясь современным языком, театр шестнадцатого столетия был и телевидением, и кинематографом, и цирком, и уличным празднеством — всем одновременно.
Конечно, во время представления зрители много ели и пили, и среди них сновали торговцы яблоками, апельсинами, орехами, пряниками и пивом. Сохранилось свидетельство одного драматурга, которого страшно беспокоило, как его пьесу примут зрители, так что «всякий раз, когда кто-нибудь откупоривал бутылку эля, ему казалось, будто это свистит публика». К «Глобусу» примыкала пивная, где за три пенса можно было выкурить трубку табака, и один встревоженный современник- моралист заметил, что трубку там предлагают даже женщинам. Нет сомнений, что проституция и карманное воровство были тогда явлением обычным. Где бы в Лондоне ни собиралось много народу, воры и девицы легкого поведения оказывались тут как тут. В городе это в порядке вещей. Находим мы и более приятное сообщение о том, что в «Глобусе» торговали книгами: продавец привлекал к себе внимание, выкрикивая: «Купите новую книжку!» Антрактов, конечно, не было, и все это происходило прямо во время представления.
Драки и беспорядки в театрах происходили в основном значительно позже, в восемнадцатом веке. В шестнадцатом веке дело ограничивалось градом яблочных огрызков и орехов, который обрушивался на сцену, если спектакль не начинался вовремя. Все было внове, и само действо так волновало и завораживало, что лондонцы не смели осквернять его бесчинствами. Кроме того, существовало «уличное правосудие», и с ним близко знакомился всякий, кто мешал публике получать удовольствие от спектакля. Во время спектаклей по пьесам Шекспира не случалось шумных потасовок, не вопили пьяные подмастерья. Вероятно, сейчас самое время напомнить, что английская драма начала стремительно приходить в упадок в конце семнадцатого века, когда театры стали более закрытыми, а их репертуар более утонченным.