Дождь перестал идти еще через сутки. Путь Золотова и Степаныча по прежнему шел через вымершую тайгу, и они дошли до какого то предела физических сил. Золотов потерял в реке свою фуражку, истрепанная куртка была надета на голое тело, но еще трудней пришлось Степанычу. Ботинки его сгинули где то на дн реки, штаны пошли на веревку, хорошо еще синтетическое трико прикрывало ноги полковника от многочисленного сушняка. Что бы хоть как-то предохранить ступни, он оторвал рукава куртки и обмотал их остатками самодельной веревки. Получилось что-то вроде «обмоток» времен первой мировой войны.
— Дожили, — пробормотал он, рассматривая свою обновку, — сейчас про нас можно песни петь, «Бежал бродяга с Сахалина»… И как ты мои ботинки не мог удержать?
— Ты на моем месте тоже не мог бы их спасти, — раздраженно ответил Золотов, все поглядывая на серое небо. — Черт знает что, то сушь на неделю, то дождь на три дня. И эта вымершая тайга… Как по огромному кладбищу идем. Ты помнишь Арлингтонское кладбище в Вашингтоне?
— Нет, я там не был. Зыбун тогда с тобой ездил.
— Вот оно похоже на эту тайгу. Белые кресты ровными рядами, и больше ничего.
— Ладно, пошли, только Егорыч, подыхать будешь, завещай мне свои башмаки.
Золотов зло сплюнул в сторону.
— Ну у тебя и юмор пошел, господин полковник.
— Полковник кончился, да и господин скоро, похоже, тоже.
Тронувшись с места Степаныч запел было мелким, дребезжащим голосом:
— «Славное море, священный Байкал…», — но быстро скис и дальше уже шел молча.
В эту ночь Золотову показалось, что он уже не увидит рассвета. Не было никакой защиты от дождя, они прикорнули сидя около большого, высохшего дерева и за ночь не проронили ни слова. Холод пробирал, казалось, до самой души. Тел оцепенело, уже не хотелось никуда идти, думать, шевелиться, да и жить тоже. Ночь казалась соизмеримой с вечностью, и когда серый рассвет потихоньку начал вытеснять черноту ночи, Золотов удивился что еще жив, может дышать, шевелиться, да и просто жить и думать. Когда рассвело настолько, что можно было без проблем идти пробираясь через буреломы, финансист с трудом встал и тихо обратился к своему спутнику.
— Пошли, Степаныч.
Тот не ответил, даже не пошевелился, пауза затянулась и Золотов испугавшись наклонился над полковником, протянул руку, чтобы тряхнуть его. Но в этот момент артиллерист открыл глаза и медленно повернул голову в его сторону. Выглядел полковник ужасно: серое лицо, впавшие щеки, кое где клочками торчала седая двухнедельная щетина, большой, водянистый ожег на левой щеке, сгоревшие брови и ресницы еще больше подчеркивали эту жуткую асимметрию его лица. Но больше всего финансиста поразил взгляд телохранителя — бессмысленный, мертвый.