Шевалье, казалось, не сильно переживал из-за смерти отца. Во время похорон он не пролил ни единой слезинки. Эта сдержанность комментировалась по-разному. Одних она удивляла в таком юном человеке. Другие одобряли его поведение, видя в нем признаки великолепного самообладания. «Кроме того, — говорили они, — он так мало знал покойного. Тот был ему почти как чужой». Мадам Сурди ставила ему это в заслугу. Форестьер не пришел к какому-то определенному мнению:
— Отец есть отец, — говорил он. — Кровь говорит сама за себя, несмотря ни на что.
— А кто говорит, — возражала мадам Сурди, — что она молчит? Может, она кричит с силой, о которой мы и не догадываемся.
— Я хотел бы на это надеяться.
— Это в наших правилах не показывать на людях свои чувства. Без этого мы не были бы теми, кто мы есть.
— Дорогой друг, уважение, которое я к вам испытываю, разве оно препятствует выражению чувств?
— И все же, чем дальше, тем больше я горжусь Юбером. Его самообладанием при любых обстоятельствах. Я не слышала от него ни одной жалобы, шла ли речь о физической или моральной боли… Вы не согласны, господин Форестьер? Когда-нибудь он рыдал, как корова, воздевал руки к небесам, как в театре, сотрясал воздух патетическими декларациями?
— Не всегда можно управлять собой.
— Я знаю, буржуа любят эти демонстрации. Они путают внешнее проявление с истинными чувствами. Его молчание — проявление глубокого страдания.
— Вы всегда его защищаете.
— Посмотрите на наших крестьян. Они во многом близки к нам, особенно после девяносто третьего. Тот же сдержанный траур, та же благородная покорность.
Форестьер не осмелился сказать, что этой покорности что-то не видно в Юбере.
— Я преклоняюсь перед вами, мой дорогой друг. У вас есть объяснение всему. Но я вам признаюсь, что меня удивила эта его идея похоронить отца в фамильном склепе в Нуайе. Он меня попросил это уладить. Я поспешил выполнить его поручение и только потом спросил себя: «К чему это? Что значит этот жест?»
— Нет ничего естественнее. Это почти его право. Еще с древних времен пошло: если наши предки умирали вдали от дома, их тела привозили на родину зашитыми в воловью шкуру.
— Я понимаю, но вы считаете, что Юбер вспомнил об этом старинном обычае?
— Во всяком случае, не отец подал ему такую идею. Бедняга погас, как огонь в лампе без масла, в одно мгновение… Господин Форестьер, я не люблю, когда вы недоговариваете. Скажите сразу, что у вас на уме.
— Это не очень удобно, даже трудно выразить. Но мне тревожно. Я даже опасаюсь. Юбер не очень любит делиться своими мыслями. Но я чувствую, тут что-то неладно.