Когда Гриша зачастил в магазин, Аня заподозрила, что «пацаны» собираются увеличить ежемесячную мзду. Она ловила на себе его странные взгляды и тоскливо прикидывала, как сильно возрастет эта самая мзда.
И вот однажды в конце рабочего дня он подошел к ней и предложил подвезти до дома.
— Спасибо, не надо, — отказалась Аня. — Я живу в двух шагах отсюда и хожу пешком.
— Тогда я провожу.
— Зачем?! — удивилась она.
— Нам нужно поговорить.
— О чем нам говорить? Назови свою цену — и дело с концом.
— Цену?! — поразился Григорий. — Какую цену?! Ты что, хочешь за деньги?..
— А разве у меня есть выбор?
— А я-то думал, что ты порядочная женщина, — с горечью сказал он. — А ты такая же шалава, как и все.
— Ах ты… что… да кто ты такой?! — взвилась Аня.
— Кто я такой?! — заорал Григорий. — В отличие от тебя — человек! И если мне захочется продажной любви, я сниму проститутку. А своих женщин я за деньги не покупаю!
— Я не твоя женщина!
— И никогда ею не станешь!
Магазин уже закрылся, и освободившиеся сотрудники с тревожным любопытством заглядывали в служебный коридор. Охранник тоже на всякий случай подтянулся поближе, поигрывая дубинкой, предназначенной — кто бы сомневался — отнюдь не Григорию.
— Послушай, Гриша! — прошипела она. — Чего тебе от меня надо?
— Да уже ничего не надо, — махнул он рукой.
— Значит, сумму вы нам увеличивать не будете, — мгновенно ухватилась Аня за открывшиеся возможности.
— Какую сумму и кому — вам?
— Ну как же? Ты же сказал…
— Я сказал, что хочу с тобой поговорить.
— Но разве…
— Ну и балда ты, Анна Сергеевна, — усмехнулся Григорий. — Такую песню испортила…
Говорят, что люди, скрывающие свои эмоции под внешней невозмутимостью, переносят боль гораздо острее тех, кто щедро выплескивает чувства на поверхность. Все считают их толстокожими монстрами, а они страдают и корчатся в невидимых миру конвульсиях.
Алексей страдал. Он уже ничего не хотел — ни жениться, ни разводиться, — только покоя. Но раскрутившийся маховик было теперь не остановить. Впрочем, при особом желании и остановить было можно, и даже крутануть в другую сторону. Но это требовало больших усилий. Усилия прилагать не хотелось. Тем более большие. Лечь бы на диван, прикрыть глаза и молчать, молчать. А рядом — Машка теплым комочком.
Он очень любил Машку, а сейчас еще и безумно жалел — разорванную ниточку в запутанной паутине его жизни. И эта жалость придавала его любви особую пронзительную остроту.
— «Ребенок без отца все равно что дом без крыши», — цитировала Рабиндраната Тагора просвещенная Татьяна Федоровна. — Открыт всем ветрам.