Надо сказать, что шел октябрь 1936 года, я только что вернулась из экспедиции и еще не представляла себе массовости, грандиозности этого явления. Больше удивляла бессмысленность пребывания в камере среди бредового существования этих женщин. Может быть, было чувство некоторого удовлетворения даже: с меня снимается ответственность за происходящее. Я уже не могу публично протестовать против глупости, против злобы. Ведь я была в Поволжье и видела хлеб, который нельзя есть человеку. А его ели целые деревни. Потому что мне, как каждому этнографу, близко соприкасающемуся с жизнью деревни, была ясна безмерность человеческих страданий, при помощи которых вводилась коллективизация, но совсем не было ясно — неужели необходимо так вводить коллективизацию: путем насилия, калеча жизни сотен тысяч раскулаченных, путем произвола, лжи и ненависти? Я не могла с этим согласиться. Но не находила и что противопоставить...
Вера Федоровна Газе
Посмотрим, что будет дальше. Звякнул ключ. Раскрылась дверь-решетка, в камеру вошла, сгибаясь под узлом вещей, высокая блондинка с тонким интеллигентным лицом. Беспомощно положила узел на стол, оглядываясь.
— Здравствуйте!
На меня глянули большие голубые глаза, полные сдержанного отчаяния.
— Здравствуйте! — заторопилась я.— Давайте ваши вещи сюда. Устраивайтесь рядом со мной — у меня целая кровать в распоряжении. Она положила узел и села на кровать.
— Вы давно здесь? — спросила меня.
— Около трех недель. Конца не предвидится.
Она пристально посмотрела на меня.
— Мы, кажется, с вами где-то встречались?
— В Публичке, наверное, а может, в академии. Вы в каком институте работаете?
— Астроном я,— машинально ответила она, потом удивилась:—Почему вы решили, что я в академии?
— По облику. Шила в мешке не утаишь! Я из МАЭ, этнограф. Нина Ивановна Гаген-Торн.
— Вера Федоровна Газе, — также машинально сказала пришедшая.
— Так и есть! Третья в нашей камере из Академии наук, и все—с вещами! Видно, там обучают, как надо садиться в тюрьму,—с горьким юмором сказала молодая женщина. Кругом засмеялись шутке...
Мы быстро разговорились и установили, что встречи уходят глубже: Верочка вспомнила, что видела меня еще в Вольфиле.
— Я тогда тихо сидела на полу и слушала, — улыбнулась она. — А вы — очень рьяно выступали.
— Наверное, удивлялись, какая нахальная девчонка? — спросила я.
— Нет, нахальной вас нельзя было назвать, но вы были очень вольнолюбивой!
Так началось наше плавание в никуда на узкой железной кровати. Жизнь однообразна до предела. «Подъем!» — голос дежурной надзирательницы в коридоре. Зашевелилось месиво, женских тел. Убрали свои подстилки те, кто спал на столе и скамейках, сложили на доски нар, настеленных всплошную у стен, где когда-то были койки. Встала очередь к умывальнику и к «туалету». «Староста — за пайками!..»