— В прямом. Чтобы люди добрым словом вспомнили.
Но мало — не быть жадным. Не менее важно иметь чистую совесть. Это только кажется, что можно не обращать внимания на голос совести, заглушить его нельзя. Дау любил известные пушкинские строки: «Совесть — это когтистый зверь, скребущий сердце».
Так же мешает счастью и отравляет жизнь ревность. Ее Дау считал пережитком, и, если ему указывали на неисправимого ревнивца, пытался перевоспитать его.
Что же касается третьей, наиболее распространенной причины всяких бед и неприятностей — лени, тут Дау был беспощаден: искоренение лени входило в его педагогический метод.
— Рабочий день — понятие относительное. Я бы рекомендовал вам вычесть из этих восьми часов то время, что вы смотрели в окно, — посоветовал однажды Дау одному из своих аспирантов.
Другому он заявил:
— Неужели вам неизвестно, что человек произошел от обезьяны, его создал труд? Отсюда вытекает, что если вы перестанете работать, то у вас вырастет хвост и вы начнете лазить по деревьям.
Столь резкий тон, казалось бы, несовместим с воспитанностью, интеллигентностью. Дау была вообще свойственна категоричность суждений, мы уже не раз имели случай убедиться в этом. Менее всего он заботился о том впечатлении, которое производит на собеседника. Говорил то, что думал, — и все.
Алексей Алексеевич Абрикосов вспоминает:
«При жизни Дау еще не успели появиться экстрасенсы, сыроядцы, доморощенные йоги и тому подобное, хотя время от времени возникали разговоры о телепатии и телекинезе. Тут Дау был совершенно категоричен, а когда некоторые его друзья полагали, что в этом что-то есть, то он говорил: „Нет той глупости, в которую бы не поверил интеллигентный человек“. Мыслил он чрезвычайно конкретно, и ему было чуждо всякое философствование или туманные рассуждения о человеческой психике. Все это он называл „кисло-щенством“ (от выражения „профессор кислых щей“). Я помню его рассказ о том, как в возрасте двенадцати лет он поинтересовался сочинениями Канта, стоявшими на полке у его отца. „Я сразу же понял, что все это чушь собачья, и с тех пор не изменил своего мнения“ — таково было его заключение».
Музыковедов, литературоведов он не принимал всерьез, считая, что науки об искусстве — лженауки. У Дау было на тот счет любимое выражение: «А, это — обман трудящихся!» Чудачество, мальчишество, но переубедить его было невозможно.
Однажды в Институт физических проблем зашел солидный мужчина средних лет. Он сказал, что хочет поговорить с Ландау. Его проводили в комнату теоретиков. Во время разговора Ландау с незнакомцем в комнату несколько раз заглядывали физики. Дау что-то объяснял собеседнику, а тот делал записи в блокноте. Наконец Дау вежливо проводил его.