Но заглянул Алексей в салон на тихий перебор клавиш — Татьяна Олеговна напевала про отцветшие хризантемы, — и что-то в груди шевельнулось. Подхватил. Она изумленно подняла на него глаза, замолчала, но движением головы, взглядом попросила продолжать. Романов кончил про хризантемы, спел про лунную ночь. На ресницах фрейлины заблестели слезы. От долгого неупотребления баритон несколько одеревенел, в нем проступила непозволительная хрипотца, но, судя по лицу Одинцовой, голос не утратил власти над женским сердцем.
Среди всякого прочего, страшного и гадкого, война научила Алексея одному важному навыку: сполна жить настоящим моментом, ибо завтрашний день может не настать. Покойная ночь, уютный свет лампы, хорошее пианино и милая, умная, всё понимающая женщина. Это ль не подарок судьбы среди грязи, смерти и ужаса?
Оказывается, внутренняя музыка в Алеше не умерла. Она просто затаилась, дожидаясь возвращения к нормальности.
Глядя на блестящие слезами глаза фрейлины, на ее вздымающуюся грудь, Романов подумал, что иметь дело нужно только с людьми, которых волнует музыка, а на всех прочих нечего тратить себя и свою жизнь.
Спел он Татьяне Олеговне про Мономахов венец, она поблагодарила и стала мечтательно говорить о блаженном времени, когда наконец прекратится война и мир начнет выздоравливать от безумия.
— Вы станете знаменитым певцом, будете концертировать по всему свету. Люди так устанут от горя и уродства, что всей душой потянутся к прекрасному. Им захочется радости и красоты. Вам будут устраивать овации, забрасывать цветами. В вас будут влюбляться прекрасные женщины…
— Как вы? — лукаво спросил он, любуясь ею.
Одинцова улыбнулась:
— О нет, совсем молодые. Хризантемы, которые еще не отцвели.
Оставить это заявление без опровержения было бы неучтиво. Он наклонился, поцеловал ей руку.
— С вами интереснее.
Татьяна Олеговна ласково высвободилась и легонько, без кокетства, толкнула офицера в лоб:
— Не комплиментничайте. Лучше пойте.
В полусумраке она казалась молодой и обворожительной.
Ну, петь так петь.
— Что вы так коварно улыбаетесь? — засмеялась Одинцова.
— «Furtiva lagrima», — объявил поручик вместо ответа. — Сможете аккомпанировать? Тогда я встану.
Она наивно заиграла вступление, не чувствуя ловушки.
А дело в том, что, если эту арию классического тенорного репертуара исполнить медовым баритоном, тут растает всякая женщина, даже наистрожайших правил. Если же не растает, то это никакая не женщина.
Татьяна Олеговна оказалась женщиной самой что ни на есть настоящей. Едва злоумышленник допел первую строфу, фрейлина уронила руки на клавиатуру и опустила голову.