И тайком потребовал у Крома изготовить для него копию королевского венца, чтобы, запершись в гардеробной среди бесценных, от пола до потолка, пластин отполированного зеркального камня, привыкать к новому себе.
А книги! Детские книги, которые он дарил! О, эти роскошные тома, одинаковые, будто отпечатки одной ладони! В столице шептались, что Борун истратил на них целое состояние. Нет, конечно. Он был слишком умен, чтобы делать себе в убыток то, что не требовало подобной самоотверженности. Это у прежних, у простаков, каждая буковка в книге сказок выписывалась тоненькой, в волосок, кисточкой, после чего еще долго кропотливо обводилась силой заклинания, наполнялась ею, прежде чем задышать, отлепиться от листа и занять свое место в живой говорящей строке, готовой заструиться со страницы на страницу красочной лентой. Потому и не случалось среди книг двух одинаковых, как не под силу человеку с точностью повторить одну и ту же сказку. Разными выходили они, рождаясь всякий раз заново. Разные песни пели на их страницах принцессы, согласно нраву своему и настроению, а иные особо впечатлительные маленькие читатели никогда не знали даже и того, чем сегодня кончится любимая сказка. Собственно, у волшебных книг и не было готового конца. По-всякому могло обернуться, если очень захотеть.
Одним словом, нелепица. Дорого, сложно, бессмысленно. Борун недоумевал, почему целые поколения прошли мимо этого дорогостоящего анахронизма, не заметив таящихся в нем возможностей. Он отлично помнил зачарованные, полные ужаса и восторга глаза детей, прикованные к книжным страницам. Для ребенка, с которым говорит книга, не существует в этот миг ничего в реальном мире – он весь там, в ней, в ее тихом, вкрадчивом голосе. Надо лишь, чтобы голос журчал и нашептывал именно то, что нужно Боруну. И никакой самодеятельности! Он нанял опустившегося, но не вконец еще пропившего талант поэта. Вышло недорого, простак никогда не сознавал своей истинной цены. И, еженощно напиваясь, скоро состряпал целую эпопею о Боруне, его подвигах, приключениях и благородных предках. Закон Избрания поминался там немногим реже его имени, да так, чтобы любой, даже самый недалекий, ребенок уяснил себе его суть и мог связно пересказать мамаше. Состряпал – и почему-то повесился на раме слепого оконца, под которым и написал последнее свое сочинение – лучшее, в глазах Боруна. Разумеется, никаких блужданий сюжета и вольностей с концовками не предусматривалось, о чем был строжайшим образом предупрежден ловкий молодой колдун, сменивший дурня-поэта.