Сняв очки, Гиммлер сунул их в карман, теперь окружающее виделось расплывчато, зато мысли в голове прояснились и обида отпустила.
«Чего это он сегодня так разговорился о подлинности чувств? Прошлая речь была о литературе, позапрошлая – о французских винах, а теперь вот взялся за душу… Но что он называет подлинным? И почему он считает, что прекрасная сторона мира должна защищать его от дурного пищеварения или узких ботинок? И наоборот – разве прекрасное нуждается в какой-то защите? А эти уральские лопухи… сравнения у него, по правде сказать, пошлы: кастильский замок, севильская роза… Или не севильская? Море какое-то за холмами придумал… Да лучше пошел бы за холмы и поискал бы это самое море, чем орать во всю глотку, что его нет. Может, моря не нашел бы, а увидел бы что-то другое. Да и разве этому нас учат Ницше и Вагнер? Не может шагнуть, а говорит, что идти некуда. И как говорит – за других решает, думает, что круче его никого нету. А сам в Ежовске возле винного на прошлой неделе по харе получил. И сейчас надо было дать, в натуре так… А то провода обрывает, когда люди музыку слушают, а потом еще всю дорогу о жизни…»
Матвей сердито сплюнул в угол и уже совсем собрался начать думать о другом, когда грузовик вдруг затормозил и встал – они были на месте.
Матвей быстро выпрыгнул из кузова, отошел, будто по нужде, за какой-то недостроенный кирпичный угол и заглянул в себя, пытаясь увидеть там хоть слабый след того, что увидел несколько часов назад, слушая радио. Но там было пусто и жутко, как зимой в пионерлагере, разрушенном гитлеровскими полчищами: скрипели на петлях ненужные двери, и болтался на ветру обрывок транспаранта с единственным уцелевшим словом «надо».
– А Петра я убью, – тихо сказал Матвей, вышел из-за угла и вернулся к своей обычной внутренней реальности. Потом, уже работая, он несколько раз поднимал глаза и подолгу глядел на Петра, ненавидя по очереди то его подвернутые сапоги, то круглый затылок, то совковую во многих смыслах лопату.