ЕРУНДА
На барахолку Саша с Розалией собирались не торопясь. Они поздно встали, позавтракали, а потом с помощью Августины долго снимали со стены гигантский портрет и перетягивали его веревками. В результате из дома выбрались только около полудня.
Рынок располагался всего в полукилометре от центральной площади, но Дужкину эта дорога показалась более чем длинной. Как писал охочий до телесных наслаждений философ Эпикур: «Поблагодарим мудрую природу за то, что нужное она сделала легким, а тяжелое — ненужным». Если бы Саша знал это легкомысленное изречение, он нашел бы немало слов, чтобы возразить.
Как назло, день выдался жаркий, будто специально для того, чтобы помучить бедного Дужкина. Город тонул в мареве, и привычные очертания предметов струились, словно в текучей воде.
Нести картину было чрезвычайно трудно. Она все время заваливалась то на один бок, то на другой или вдруг клевала вперед, заставляя Сашу выписывать ногами сложные фигуры. Розалия шла позади и покрикивала на своего помощника. Раза два она даже назвала его недотепой и остолопом, и если бы ноша не была такой тяжелой и громоздкой и не требовала столько сил для того, чтобы опустить ее на асфальт, Дужкин, пожалуй, поставил бы ее и ответил Розалии тем же.
Наконец они свернули в переулок и оказались у входа на городскую барахолку. С трудом миновав широкие ворота, Саша попытался поставить картину, но, не удержав, грохнул ее о землю. С багета во все стороны брызнула позолоченная лепнина, а рама, заскрипев, перекосилась так, что сразу потеряла всю свою музейную чопорность и сделалась похожей на рухлядь.
Подоспевшая Розалия с ужасом посмотрела на свой портрет, а затем на Дужкина.
— Если мы не обменяем его на телескоп, я вас убью, Александр, — жалобно сказала она и пальцем потрогала оголившееся дерево. — Какая была рама! Теперь, наверное, за нее не дадут и одного стеклышка от телескопа.
Прячась за холстом, Саша делал вид, будто пристраивает картину к забору, хотя та давно и крепко стояла на земле.
— Вылезайте же оттуда, растяпа! — крикнула Розалия. — И ждите меня. Я сейчас вернусь.
Мокрый от пота, весь в дорожной и гипсовой пыли, Дужкин выбрался из-за портрета и зачем-то принялся собирать осколки лепнины. Руки и ноги у него дрожали от жары и усталости. Во рту пересохло так, что вспухший язык отказывался воспроизводить какие бы то ни было слова. Ему самому было страшно жаль рамы и обидно за Розалию — изображение этой красивой женщины разом превратилось в мазню.
У картины постепенно собирался народ. Люди подходили, уважительно здоровались с Сашей и разглядывали живопись. При этом одни теребили себя за подбородки, другие приседали или переходили с места на место, чтобы увидеть портрет в разных ракурсах, третьи подходили вплотную и разглядывали ширину и форму мазка. Вскоре у портрета собралось человек сорок. Дужкин уже вошел во вкус и почти почувствовал себя автором. Он по-хозяйски поглядывал на ценителей живописи и иногда небрежно смахивал с холста невидимые пылинки.