Она долго молчала, положив руки на стол. На левой — тускло поблескивало бедное узкое колечко.
— А что сын?
— Алеша? Закончил институт, работает землеустроителем. Он в области живет, там у них контора. Семья у него хорошая, жена Нина, дочь Машенька, внучка моя. Зовут к себе, да куда я теперь. Все мое здесь.
Сердце у меня оглушительно стучало, я хотел спросить ее о том, что из догадки превратилось почти в уверенность, но я не мог найти слов и неловко, стыдясь себя, сказал:
— Отчего же не переехать. Полегче все-таки с сыном, повеселей.
— Да, — тускло произнесла она, — повеселей... — И вдруг торопливым, быстрым шепотом: — Ну что ты! Что ты говоришь, Сережа! Уехала бы и не свиделась с тобой и ничего не узнала. Так и оплакивала бы тебя и молодость нашу. Одна у меня жизнь: деревня одна, сын один и бабское счастье одно.
Она поднялась и открыла окно. В комнату ударило запахом вечерних трав и сырых лугов.
— Твой это сын, Сережа.
В вечернем сумраке черты ее лица обострились, оно сделалось жестким, почти незнакомым.
— Мой? — Голос у меня сел, губы дергались, глаза застилало горячей пеленой. Что-то пело и плакало во мне и кричало надсадно, но я только сказал: — Сын! — И снова: — Мой!
Она подошла, обняла меня, прижала голову к груди.
— Боль ты моя сладкая, Сережа. Любовь моя горькая. Седой весь... Что же она с нами сделала, жизнь?
...Кричала в низине какая-то ночная птица, свет луны скользил по стенам, медленно набирал силу, потом начал меркнуть, таять, погас... Я забывался в зыбком полусне, уходил в даль лет с чувством тоски и щемящего, непоправимого одиночества, словно не надеялся на возвращение, но снова возвращался в смутной тревоге и надежде.
За окном серело, с улицы тянуло свежестью. Я поднялся от какого-то властного зова. Мои горькие и мои радостные воспоминания, вина и стыд, мучившие меня, все исчезло. Свежий ток утреннего воздуха обмыл душу, позвал за собой, и тут я вспомнил: сын!
1984