К вечеру море стервенеет.
Собираясь в Арктику, я робко надеялся; что на мою долю выпадут и штормы, и, даст бог, даже небольшое кораблекрушение. До кораблекрушения дело пока не дошло (правда, все было впереди), но в остальном программа осуществлялась.
По «Шкале волнения» цифрой 5 обозначается «довольно неспокойное море», цифрой 7 — «большое волнение», 8 — «очень большое волнение», 9 — «ужасное волнение».
Так вот, это было ужасное волнение. Море напоминало взбесившуюся горную страну. Вершины вдруг проваливались, а пропасти лезли вверх. Рождалась новая гора. И эту мутно-зеленую гору море, балансируя, несло на судно.
Мы работаем на палубе, крепим груз. Нас то и дело окатывает. Ветер воет в снастях, рвет со шлюпок чехлы. Гулко хлопает брезент, подрагивают туго натянутые тросы. Я поднимаю голову: косой горизонт и раскачивающийся над релингами фонарь. Вот и все. Откуда этот фонарь над волнами? Где я видел его? Иллюстрация ко всем морским романам, читанным в детстве?
...Я провожу рукой по лбу. Из-под руки сыплется соль.
Тишина. Такая странная, такая внезапная... Я выглядываю в иллюминатор. Чистое голубое небо и пухлые облака, как над Средне-Русской равниной. Высокий берег, под берегом снег. На волне покачивается зверобойная шхуна с легкими и тонкими очертаниями. Густая до черноты синева моря, на воде нестерпимый блеск солнца, сверкание редких льдин. И так чисто, прохладно, свежо...
Мы стоим в Лямчиной губе и неизвестно, когда отсюда выберемся. Синоптические и ледовые прогнозы неутешительны: в западном секторе Арктики сложная ледовая обстановка, новоземельские проливы закрыты торосистыми льдами, на Диксоне идет снег, пролив Вилькицкого блокирован толстым припайным льдом.
— Делать нечего, — говорит капитан на судовом собрании. — Будем ждать. Худо? Ясное дело, худо. Мы сидим на этом пароходе, чтобы он ходил и возил грузы... Сейчас получили радиограмму: ветер северо-западный. Разгрузка на мысе — капитан выпалил какое-то диковинное название, — невозможна даже с ледоколом. Дождемся южного ветра и пойдем на Марре-Сале. Но прогноз на ближайшее время прежний, все тот же северо-западный ветер. — Капитан надолго замолкает. — Что вдруг? — Он поворачивает голову. — Ветер вдруг переменится? Ладно, переменится. Пойдут туманы, а ходить в тумане, знаете... Будем ждать.
Старпом с доктором ездили на охоту и привезли трех нырков, куропатку и живого гусенка. Теперь доктор почти не показывается на палубе. Говорят, он учит гусенка танцевать.
Ему тридцать два года, но выглядит он старше — тонкое худое лицо, тихие глаза, холеные, немного фатоватые усики. Когда-то Олег Аверин служил на спасателях (плавает он с пятнадцати лет); потом ходил с рыбаками; тонул у Лабрадора; горел на танкере. Короче, хлебнул моря. Но в нем нет ничего от хрестоматийного морского волка: ни подчеркнутой матерости, ни пошлого ухарства — мягкость, скромность, опрятность. Матросскую робу Аверин носит с редким изяществом и остается элегантным даже тогда, когда в длинном до колен замасленном бушлате замеряет воду в льялах. Он предупредителен, сдержан в словах и жестах. Непонятно только, где он набрался таких манер. Когда он говорит, неторопливо, со спокойной убежденностью, его уверенность передается вам.