Эти слова были взяты с титульного листа нашей новой Книги почета. Они как-то сразу настроили всех на серьезный лад. Смешки и разговоры прекратились.
Прежде чем дать слово докладчику, собрание решило разобрать заявление ефрейтора Брякина.
С этим заявлением я был знаком. Брякин писал его прямо на аэродроме на листе, вырванном из рабочей тетради. Если бы лист был вырван для чего-нибудь другого, то Брякину попало бы от техника самолета, тетрадью которого он воспользовался, но на этот раз техник не сказал ему ни слова даже тогда, когда потребовался второй лист. Теперь Лерман чуть ли не водил рукой Брякина, внося стилистические поправки и добавления.
Когда заявление было написано, Лерман аккуратно сложил его и убрал в карман. Ему нужно было идти по своим комсомольским делам.
— Погоди! — окликнул его Брякин. — Давай-ка сюда!
— Зачем?
— Нужно.
— Знаю. Не валяй дурака, — Лерман больше не оглядывался. В тот вечер он сказал мне:
— Уже второй раз рвет свое заявление.
— Почему?
— Считает себя недостойным. Я, говорит, сидел в тюрьме, ну и прочее, прочее.
— Чудак он.
— Конечно, чудак.
— А может, он не хочет?
— Хочет, по глазам вижу, просто боится. Ведь многие не знают о его прошлом, а на собрании придется рассказать.
— Это не большая беда; если человек выздоровел, то стыдиться своей болезни нечего. Так ему и нужно сказать. Ты разыщи его, — попросил я Лермана. — Поговори, как товарищ с товарищем. Убеди, успокой парня. А то он весь изведется до собрания.
И вот теперь, когда наш секретарь взял в руки заявление Брякина, я посмотрел на Лермана. Лерман спокойно кивнул кудлатой головой, и мне стало ясно, что он разговаривал с Брякиным.
— «Прошу принять меня в ряды ленинского комсомола, — читал секретарь, — клянусь свято выполнять его устав и никогда не сворачивать с пути, указанного великим Лениным. Клянусь быть…»
К моему и Лермана удивлению, текст заявления оказался не тем, с которым мы были знакомы. Значит, оно еще раз переписывалось Брякиным. В конце заявления Брякин сообщал о своем прошлом, осуждал его, хотя было бы вполне достаточно, если бы Брякин сообщил об этом в своей биографии устно.
Приписка всех взволновала. Комсомольцы поняли, что все глубоко пережито ефрейтором, исходило от самого сердца.
Едва секретарь кончил читать, как раздались хлопки. Кто-то толкнул Брякина. Он поднялся смущенный, растерянно посмотрел на Лермана. А тот сцепил ладони своих рук и потряс над головой. То же сделал Мокрушин.
Брякину не задали ни одного вопроса.
Через минуту он был уже комсомольцем и остался на собрании.