— Не надо иронизировать, сударь… — Граф сердито повозился в заскрипевшем кресле. — Слова о спасительной красоте мира сказаны Достоевским, а он был не самым глупым человеком на свете. Почитай когда — нибудь его «Братьев Карамазовых», там есть немало о твоих ровесниках… А идея о всеобщей любви принадлежит не кому — нибудь, а Иисусу Христу. Без ее понимания развитие человечества невозможно. Причем понимания обычными человеческими мозгами, а не электронными… Пока что люди всей глубиной этой идеи проникнуться не сумели. И если не сумеют и дальше, нашей цивилизации будет крышка. И не спасут никого никакие нанороботы…
— Ну… а что делать — то? — спросил Ваня. Как — то зябко ему сделалось. — Всех ведь не заставишь любить друг дружку. Вон что делается на Земле…
— В том — то и беда. Да и невозможно это заставить. Вопрос без начала, без конца… Мы над этим ломали головы, когда были еще такими, как ты…
— Кто это «мы»?.. — хмуро сказал Ваня. Просто чтобы не молчать.
— Ну… я и мои друзья — приятели. Прежде всего мой друг Ремка…
Ваня вопросительно молчал: что, мол, за Ремка?
— Ты помнишь карточку, которую тебе показывала Синяпка… то есть Любовь Грибова? Ремка там с краешка, сидит на перевернутом ведре, щеки подпер. В этакой позе мыслителя…
— Не… я не помню, — признался Ваня. — Там ведь много ребят…
— Ну, тогда я тебе покажу… — Константин Матвеевич неожиданно резво выбрался из кресла, прошагал к высоченному книжному шкафу, открыл его нижние глухие дверцы (худые лопатки Графа нервно двигались под полосатой рубахой). Вынул канцелярскую папку, начал что — то перебирать в ней. Ворчал при этом. Потом оглянулся: — Не могу найти тот снимок. Ну, ладно, покажу другой, он даже лучше… Вот… — И вернулся к Ване. Протянул квадратную карточку размером с конфетный фантик.
На бледноватой, но четкой фотографии были двое мальчишек. Среди заснеженных рябин. В широченных валенках, в мятых шапках с распущенными ушами. Один — в куцей овчинной шубейке, другой — в большой, не по размеру, стеганке до колен. Тот, что в шубейке, держал в отведенной руке и разглядывал птичью клетку. В ней угадывалась птаха с растопыренными крыльями.
— Вот он, мой друг Рем Шадриков. То есть Ремка… — в голосе Графа ощутилась пушистая такая усмешка. — Любил он охотиться за птичьей мелочью: за щеглами, за жуланами и чечетками… Зимой ловил, а весной выпускал. Говорил, что двойная радость от такой охоты: и когда поймаешь, и когда потом распахиваешь клетку. Птица летит на свободу, а ты делаешься счастливым вместе с ней… Он, Ремка, любил радоваться с другими…