И они были высказаны, эти неприятные истины. В огромном количестве.
Этические принципы. Чувство долга. И то и другое у него, оказывается, имелось, а у меня нет. Ответственность за последствия своих поступков. Это, оказывается, мне полагалось взвалить — то есть, простите, — взять на себя.
Он говорил довольно долго. Минут пять по меньшей мере.
Я не был великим знатоком людей, но даже мне было ясно, что он лицемер. Было в нем что-то такое… Казалось, он упивается своими собственными словами- да, дело было, конечно, в этом. Он их смаковал, прежде чем пустить гулять по свету, и легонько ласкал руками, и бережно прикладывал к груди, как кормилица ребенка, и руки двигались мягко, красиво.
Наконец он кончил и строго сказал:
— Теперь можете идти!
Но тут же спохватился:
— Да, кстати. Вы заняли мое время. Благодарю, с вас десять крон.
Последнее замечание значительно ослабляло моральное воздействие предыдущей сентенции, но ему это было невдомек.
С того дня я терпеть не могу благопристойных людей. Впрочем, нельзя сказать, чтобы я их и до этого особенно любил.
В последующие годы я не раз спрашивал себя: почему он так со мной разговарирал? Довольно скоро я случайно узнал, что он действительно занимался этими вещами, и довольно часто. Брал он пятьсот крон.
Почему он мне отказал? Потому, что не знал меня? Или постеснялся брать пятьсот крон с бедного студента? Или же думал, что я могу проболтаться? Или, может быть, оттого, что я не назвал ее имени?
Я так никогда и не узнал.
Но сказав «нет», он уже не мог, естественно, обойтись без того, чтобы не прочитать мораль. Есть такие люди.
Прошло много лет, но при одном воспоминании об этом человеке меня, случалось, начинало трясти от ненависти.
Я встретил его однажды в гостях. С каким удовольствием я заложил руки за спину, когда он протянул мне свою, красивую, холеную. Моя месть совершенно не удалась. Он секунду смотрел на меня, подняв брови, и констатировал мою невоспитанность. В эту секунду он выглядел благопристойнее, чем когда-либо. Он не узнал меня. У него была обширная клиентура.
Кари пришла ко мне в пять часов вечера. Она приходила ко мне в пять часов каждый день в течение следующих шести дней; я не знаю, как она это устраивала.
Что я мог ей сказать? Не вышло.
Она как-то сразу обмякла, сникла на стуле, словно все кости у нее вдруг сделались из воска.
Боюсь, что слова утешения, которые я говорил ей, на этот раз звучали еще более принужденно, чем накануне. Что-то насчет того, что ерунда, мол, это ведь только первая попытка. И время еще есть. И не нервничай, милая и дорогая, зачем ты так нервничаешь…