Я не могу связно передать те мысли, которые проносились у меня в голове, пока все это происходило. Да в них, видимо, и не было никакой связи.
Помню только, что подумал несколько раз, когда видел искаженное лицо Хейденрейха: «Что ж, долг есть долг!»
Но я еще думал: «Глупо, что ты требуешь с меня этот долг!»
Позже я подумал в какой-то момент: «Теперь я никому ничего в целом свете не должен — теперь я свободен…»
Я потом удивлялся, почему все мои мысли тогда вертелись вокруг этого: вина и возмездие. Возможно, просто потому, что это были несложные мысли, не стоившие больших усилий.
Очень скоро будто захлопнулась во мне какая-то потайная дверь. С этого момента я знал: пусть делают что хотят, пусть будет что угодно — я в безопасности.
Это было удивительное чувство, близкое к высшему блаженству.
Но перед этим я вспомнил про Ханса Берга, про тот случай, когда его, одиннадцатилетнего мальчишку, порол отец. Я подумал: «Мальчишка-нацист мог это выдержать — и я, значит, должен!»
Почему вдруг «нацист» — понятия не имею.
Силы уходили. Я замечал это по многим признакам. Ощущение боли, мне кажется, притупилось; дыхание стало слабее; крики определенно стали тише. Во мне по-прежнему жили два человека, но наблюдатель начал понемногу расплываться. Некоторое время я поддерживал сам себя тем, что вспоминал про то, что любил когда-то, и про все, что любил до сих пор, к чему собирался вернуться, когда теперешнее останется позади. Я вспомнил, как однажды, еще мальчишкой, гулял в горах. Шел дождь, и под конец я так промок — мокрее не бывает! И я шлепал по ручьям, шагал напролом по лужам и болотам, и в ботинках у меня хлюпало. Я много раз бывал в горах, чаще всего в хорошую погоду, — не знаю, почему я вспомнил именно тот случай. Потом я вспомнил, как однажды в детстве сидел на поленнице дров у нас в сарае, был вечер, и пахло смолой, и стружкой, и древесиной, и я был счастлив. Потом я подумал про свой охотничий домик в долине Естердален. Я представил, как стою на каменном приступке рано-рано утром и смотрю на траву, седую от росы. Внизу — моя лодка, наполовину вытащенная на берег. Надо ехать проверить сети.
Я, в сущности, даже не знаю, мысли ли это были или, может, что-то из этого мне просто пригрезилось, пока я валялся на полу, медленно приходя в себя после очередного обморока. Но ясно помню, что один раз услышал свой собственный крик: Кари! Кари! — в подушку.
Я опять потерял сознание и опять пришел в себя от холодной воды. Но те двое, видимо, решили, что на сегодня хватит. Они одевались. Под конец немец подошел к маленькому зеркалу, висевшему на стене. Пока он там возился, и гримасничал, и приводил в порядок пробор, Хейденрейх стоял неподвижно и смотрел на меня. Я лежал не шевелясь и наблюдал за ним из-под смеженных век. Не знаю, мог ли бы я пошевельнуться. Во всяком случае, не решался. Я никогда не видел такой ненависти на человеческом лице. В ту минуту я возблагодарил господа, что рядом был немец. Он мне чуть ли не нравился, казался мне защитником и другом. Но он все возился и возился перед зеркалом, пробор его не устраивал, и он без конца его переделывал. И все это время Хейденрейх стоял неподвижно и смотрел на меня.